Назад

В. А. Викторович

Коломенский текст и пейзажи Абакумова (миф города-сада)

Текст публикуется по авторскому варианту статьи для сборника «Абакумовские чтения»

Скачать pdf-файл >>

Коломенский текст и пейзажи Абакумова

(миф города-сада)

Нет, не пейзаж влечёт меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия.
И. А. Бунин

Коломенский текст (о коем пишу не в первый раз[1]), коротко говоря, текст, отвечающий на вопрос «что есть Коломна в духовном измерении». Термин «текст» здесь использован в широком культурологическом значении. Заранее оговорю два его аспекта.

1. Текст есть высказывание, семиотическое построение, которое выражает и сохраняет определённую культурную информацию. Это, так сказать, консервативная его функция. Но текст не только хранитель, он способен быть генератором новой информации. Это функция креативная: в определённой степени текст самосозидается, как самосозидается его автор (художник) в процессе сотворения текста.
2. В семиотике сформировалось понимание текста не только как высказывания данного субъекта, но и как «высказывания» культурной среды его обитания (семиосферы, по Ю. М. Лотману). Мы не только фабрикуем тексты, но и живём в некоем тексте. Поэтому когда мы пишем текст, он, в свою очередь, пишет нас. Коломна существует как текст (отражение, образ), созданный художниками слова, кисти, резца и т.д., но эта виртуальная, эйдетическая Коломна способна, в свою очередь, вести художника за собой. Если, скажем, пейзаж – это текст в широком значении этого слова, то можно сказать, что не только художник пишет пейзаж, но и пейзаж (его «идея») пишет художника, диктует ему свои условия. Важно понять, что это за «идея», в данном случае «идея города».

Все эти, в общем-то, не новые соображения нужны мне для того, чтобы понять, как Михаил Георгиевич Абакумов, который никогда не числился в записных «интеллектуалах» (а порой даже бравировал «простецкими» выпадами), встал в один ряд с главными творцами коломенского текста –

И. И. Лажечниковым, Н. П. Гиляровым-Платоновым, Б. Пильняком. Абакумов, как я знаю, живо интересовался их творчеством, но в данном случае важнее другое. Он, как и они, в своих (в отличие от них – не словесных, а живописных и графических) изображениях Коломны сумел вызвать Дух места (genius loci) и разговаривать с ним на известном им обоим языке.

* * *

Спрессованная до слова информация вложена в название города. Как утверждал Павел Флоренский, «имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живёт имя; вещь творится именем».[2] Есть множество версий о происхождении и смысле слова «Коломна». Наиболее достоверным нам кажется объяснение Н. Д. Иванчина-Писарева и затем В. И. Даля, находивших истоки в корне «коло» – круг, окружность. В ближайших от Коломны диалектах зафиксированы слова «коломен», «коломень», «коломены», т.е. соседство, околица. «Отчего и названье города Коломны: околица Москвы», – заключает В. И. Даль.  Ещё раньше другой лексикограф зафиксировал в живой речи простонародья слово «коломень» в значении «ближайший округ».[3] В XX веке, идя скорее от фонетико-смысловых ассоциаций, писатель Борис Пильняк уверял, что «Коломна корнем слова имеет колымный, круглый, облый, обильный».[4] Как видим, и писатель учуял некую метафизику круга, символизирующего для него полноту бытия.

На идею круга в его противопоставленности прямой линии когда-то набрёл Гоголь. В статье «Об архитектуре нынешнего времени» он сталкивает восточно-христианскую архитектуру купола с западно-христианской готикой: в первой царят завершённость и покой, во втором – неустанное движение ввысь. Современный исследователь, склоняясь к западническим предпочтениям, трактует «прельстительный» для Гоголя круг как «ленивую неподвижность языческой формы».[5] Заметим, однако, что пресловутая лень (наш национальный миф!) и труднодостижимый покой духовного совершенства («покоя сердце просит») – далеко не синонимы в языке русской культуры. Так перед рвущимся к истине Пьером Безуховым Лев Толстой ставит умиротворяющего Платона Каратаева – как «олицетворение всего русского, доброго и круглого» (курсив мой – В. В.).

Плавная округлая линия русской души и русского пейзажа волновала нашего земляка Никиту Петровича Гилярова-Платонова. В 1869 г. на юбилее И. И. Лажечникова он заявил три важных тезиса: 1) «Коломна не есть только географический термин»; 2) «местность имеет свои права» над художником (речь шла о связи Лажечникова с Коломной); 3) хороши и горы, и море, «но местность слегка волнистая с небольшими холмами, извивающимися ручейками и плавною рекою, где луг, и лес, и поле перемежаются, и каждая часть являет свою жизнь, сливаясь, но не теряясь в гармонии целого: тут больше жизни, больше красоты, больше и богатства».[6]

Именно в это время Гиляров задумывал свой главный труд – книгу «Из пережитого», где интересны не только описания коломенского быта (=бытия), но и сама точка зрения, взгляд на окружающее пространство, в особенности то предпочтение, которое автор отдаёт волнистой линии перед прямой. В самой первой главе («Родной город») рассказывается история екатерининской перепланировки Коломны, выпрямившей все кривые и гнутые улицы и переулки старого города. Однако с особенным удовольствием Гиляров рассказывает историю о том, как Ивану Демидовичу Мещанинову удалось спасти свой «неправильный» сад и остановить перед ним сокрушительную прямизну нового Посадского переулка (он и поныне упирается в проезд Артиллеристов, нарушая всеобщую симметрию).

Дух средневекового города («коло») неохотно отступил перед расчисленной регулярностью классицизма, но не покинул насиженное место, а только затаился, просвечивая иногда сквозь новые геометрические пропорции. Его-то и защищал в своей книге Гиляров от насилия «фронтового идеала». Удивительным образом это ощущение Коломны через полвека передалось другому жителю Посада. Борис Пильняк в цикле произведений создал замечательный образ бабьи округлой «азиатской Коломны», упрямо сопротивляющейся революционному напору новой прямолинейной эпохи. Пильняк искренне хотел быть заодно с этой эпохой, казалось, сметающей старый мусор воровства и рабства, сквернословия и жестокосердия, пьянства и нечистоплотности. На деле оказалось, что этот ветер сметал тонкий культурный слой, оставляя тяжёлый мусор на месте.

Два гражданина коломенского Посада, Гиляров-Платонов и Пильняк, столь похожие меж собой, сошлись, чтобы выразить сопротивление  округлой Коломны выпрямляющему и унифицирующему духу века сего.

Некоторые из приезжавших в город, сумевшие соприкоснуться с его душой, подхватывали тему. О торжестве прямолинейности, стоящей человеческой жизни, поведал И. С. Соколов-Микитов в рассказе
«Авва». Здесь схвачен характер уходящей коломенской натуры: «город древен и древян».

Сходное впечатление выразила Анна Ахматова в стихотворении «Под Коломной»: «Всё бревенчато, дощато, гнуто…» С. В. Шервинский по этому поводу удивлялся, как «Ахматова прошла мимо той каменной стихии, которой отмечены многие, если не все, строения Коломенского района, обильного белым песчаником»[7]. Кто спорит, белый пилёный известняк, из которого строились богатые дома и храмы, определяет парадный образ Коломны, но поэту ближе почему-то округло-бревенчатая и гнутая линия коломенского пейзажа, не отрицающая, но утепляющая белокаменную строгость и стройность.

Н. П. Гиляров-Платонов, живший в Коломне после екатерининской перепланировки с её строгостью и стройностью, понял самое главное: «Бесконечно пошл и пуст и, наконец, гадок покажется вам город с правильно нарезанными улицами, с симметрично расположенными домами и окнами, со всею гармониею в своём внешнем устройстве, если за всем этим вы не слышите жизни…»[8]

* * *

Коломна в живописи и графике Михаила Абакумова – живое, тёплое место, обжитое художником, где дома и храмы, люди и деревья, улицы и реки – его добрые знакомые. Ранние работы «Тёплый октябрь в Коломне», «Весна в Коломне», «Вечер на Москве-реке» (все 1980 г.) передают патриархальную тесноту пространства, замеченную в Коломне ещё за два века до того путешественником Г. Миллером: «Дорога идёт за ворота под башней-стрельней по узким, тёмным улицам, к неудобству которых должно привыкнуть, затем чтобы находить оные хотя бы по малой части сносными».[9]

За четверть века, прошедшие с «Тёплого октября в Коломне», старый город сильно изменился: опали бревенчатые гроздья домов, расчищено, высветлено пространство внутри и вокруг кремля, от уха до уха заасфальтирована любимая художником Посадская улица… Миллеру наверняка бы понравилось: глазу просторнее и передвигаться удобнее, – но почему-то вспоминается предостережение Гилярова-Платонова. Проектировщикам хорошо бы подружиться с художниками.

Вот и коломенские сюжеты Абакумова несут в себе противоядие относительно той пошлой красивости, о которой писал Гиляров-Платонов и которая готова вконец обезличить наш город (коттеджное строительство в Кремле и на Посаде). К 825-летию Коломны художник выпускает набор из 16 графических листков, помеченных 2001 годом. В оголённой (осенне-весенне-зимней) скудости городских пейзажей[10], в смиренной наготе, по слову Фёдора Тютчева, будто звучит голос «тихой родины» (по слову уже Николая Рубцова) наперекор крикливому и захватившему власть глянцу.

Живописная Коломна Абакумова по-своему вызывающе-смиренна. Полотна можно сгруппировать по циклам: «зима… весна… лето… осень в Коломне». Вряд ли такая циклизация может быть универсальной в изображениях мегаполиса. В том-то и дело, что Коломна хотя и город, но ещё не оторвавшийся от природной среды: он стоит враскорячку: и на земле, и на мостовой. Возможно, именно эта двойственность создаёт ту волнистость, округлость, гнутость, которую заметили Гиляров-Платонов, Пильняк, Ахматова. В этой связи символичным представляется факт из истории города, донесённый Гиляровым: агрессивный и властный накат выпрямляющего, унифицирующего единообразия остановился перед … Садом! «Город-сад» – не такая уж это и смешная оговорка главного поэта урбанистической эпохи.

Коломна как город-сад. Согласно недавнему исследованию А. Б. Мазурова, коломенцы занимались разведением садов ещё в XIII – XIV веках.[11] Первый литературный отклик на это обстоятельство можно обнаружить в «Сказании о Мамаевом побоище» (конец XV в.): полки Дмитрия Донского, двигаясь к Девичьему полю, проходили мимо «сада Панфилова».[12] Очевидно, в своё время сад некоего Панфила, жителя коломенского, был знаменит.[13]

Следующее произведение, запечатлевшее прямо-таки райский сад Коломенского архиепископа XVII века (на территории нынешнего Ново-Голутвина монастыря) – знаменитое путешествие патриарха Макария, описанное Павлом Алеппским. Здесь мы читаем: «Летние кельи имеют галереи, выходящие в сад, в коем растут чудесные яблоки, редкостные по своей красоте, цвету и вкусу; они разных сортов: красные, как сердолик, жёлтые, как золото, белые, как камфора, все с очень тонкой кожицей. Есть другой сорт яблонь с маленькими, сахаристыми плодами…»[14] и т.д.

Через полтора века образ города-сада возобновил Н. М. Карамзин («Путешествие вокруг Москвы. Письмо первое из Коломны», 1803), а затем его вполне развили И. И. Лажечников, Н. П. Гиляров-Платонов, Борис Пильняк. Карамзин бросил одну, но почти сакраментальную фразу: «Коломна славится ещё яблоками, вишнями и другими плодами; мы едим их в Москве»[15] (напрашивается продолжение: едим, не видя, как они растут). Лажечников в повести «Беленькие, чёрненькие и серенькие» (1856) развернул образ города-сада во впечатляющий панорамный пейзаж: «Со скамеечки Ваня видит почти всю панораму города с золотою главой старинного собора и многими церквами. Насупротив стелются по берегу Холодянки густые сады. Весною они затканы цветом черёмух и яблонь. В эту пору года, в вечерний час, когда садится солнце, мещанские девушки водят хороводы. Там и тут оглашается воздух их голосистыми песнями. Ваня заслушивается этих песен, засматривается на румяное солнышко, которое будто кивает ему на прощание, колеблясь упасть за тёмную черту земли; засматривается на развалины крепости, облитые будто заревом пожара, на крест господень, сияющий высоко над домами, окутанными уже вечернею тенью».[16]

А дальше, напомню, следует описание «ближайшей берёзовой рощи» и соловьиной охоты. Природа как будто входит в городской пейзаж и соединяется на равных с архитектурными пропорциями. Красота рукотворная не подчиняет себе нерукотворную, а сживается с нею естественным образом. Кроме того, в понятии Сада (в XIX веке это и фруктовый сад, и лес, т.е. всё, что посажено), по сравнению с предшественниками, у Лажечникова на первый план выходит его Красота, вытесняя на вторые роли Пользу и Выгоду.

Вообще говоря, панорамность Коломны – важнейшее из достоинств нашего древнего города, дающее большие возможности художнику (и Абакумов ими сполна воспользовался, см. например, «Уходит бабье лето», 1997). В повести Лажечникова панорамирование ведётся с двух точек. Первая, уже цитированная панорама видна от «полуденной садовой калитки» Пшеницыных (ныне набережная реки Коломенки со стороны Запрудов), вторая открывается взору, если глядеть из сада Горлицына (сегодня так называемое Блюдечко). Мы как бы перемещаемся в один из тех «густых садов», что в начале повести увидел Ваня: кроме яблонь у Горлицына растут «кусты сирени, пионов и жёлтого шиповника».[17] В этом-то пространстве разворачивается идиллия любящих сердец. Честный соляной пристав, отец Кати, сажал сад, «как исправный садовник»: «Вот, – говорил он сам с собою, – приедет Катя, сорвёт румяное яблочко с дерева, скушает его и подумает: ведь папаша приготовил ей это яблочко».[18] Усилия отца не прошли даром: приехавшая Катя «птичкой облетела сад», восхитилась: «да это рай земной». Восхищается и Волгин, возлюбленный Кати; сад летом сближает, а осенью подталкивает влюблённых к решительному объяснению. В финале автор не забывает упомянуть, что и в новом жилище героев, их усадьбе на берегу той же Москвы-реки, есть «прекрасный сад».

Миф города-сада охотно подхватывает Н. П. Гиляров-Платонов в книге «Из пережитого» (1884). Как уже говорилось, перед садом Мещаниновых останавливается всемогущество административной власти, изрекая: «Да, сад с такими прекрасными фруктами губить жалко»[19]. «Сад Мещаниновых, – прибавляет автор, – был сад барский в полном смысле: на нескольких десятинах, со стрижеными и крытыми аллеями, с двухэтажным каменными беседками и с фруктовым отделением. Он неизбежно должен был иметь учёных садовников…»[20] Это последнее замечание особенно важно: искусство мещаниновских учёных садовников передавалось другим коломенским жителям. Среди них был и Фёдор Матвеевич, дядя автора: «Наш крохотный садик у Никиты Мученика щеголял разнообразием яблонь и крыжовников; это были следы трудов Фёдора Матвеевича . В собственном его садике цвели роскошные розы, и он ими щеголял».[21]

Садовая тема в коломенском тексте Пильняка будто ненароком всплывает в романе «Машины и волки» (1925). В Москве, как уверяет автор, «лет за десять до революции, декабрями, в переулках, кричали торговцы: «Рязань, ряаазааань-яблокооо!»[22] Этот звучный рефрен всего романа требует объяснения, которое мы находим в словаре В. И. Даля: «рязань – мороженые яблоки, привозимые по зимнему пути». Теперь понятна нумизматика забытых слов: «Рязань-яблоко: в декабрях приносили антоновские яблоки, промороженные до костей и морозящие до лопаток, в яблоках тонкими иглами сверкали льдинки, яблоки казались гнилыми и пахнули таким старым и крепким вином!»[23] Страницей раньше коммунист Лебедуха мечтает вырвать «гнилые зубы» коломенских церквей. Выходит, по контексту, не всё отжило, что кажется гнилым. И особый смысл приобретают дальнейшие слова: «…яблоки в декабре казались гнилыми – их страшно было коснуться! – и яблоки пахли древним вином. – Эти яблоки, как дома в переулках, белые дома с колонками, ушли в отошедшую сотню лет, в декабри, в закоулки старых российских зим».[24] Уходили диковинные яблоки – уходили «дома с колонками» – уходил старый город.

Тема получает новое развитие в романе «Волга впадает в Каспийское море» (1930). Дом, где проживает большая часть героев романа, где разбиваются и соединяются сердца, описан так: «Расея, Русь, Коломна: провинция. А за калиткой – зелёный двор, заборчик в сад, терраса в диком винограде, позеленевший домик под липами, полуразвалившаяся баня, тишина, солнце, пёс на солнышке, подсолнечные солнца».[25] Пейзаж, как бывает у Пильняка, варьируется. Зайдёт речь об открытой сердцем Любови Пименовне, и увидим, как «по косеньким комнатам бродил воздух, гонимый июльским тихим ветром, зеленоватый и прохладный от одичавшего виноградника и от лип старого сада».[26] Зайдёт речь о мальчике Мишке, и нам сообщат: «В саду созревали яблоки. В саду пахло тёплой землёй».[27] Любовь Пименовна доверчиво обнимет Полторака, ещё не зная о его подлости, но уже – «В саду зрели плоды, солнце падало на деревья». Полторак произнесёт как заклятье: «надо быть чистым», – и в стык к этой фразе: «Полторак встал и пошёл в глубь сада. – Нет, я не туда иду».[28] Как оказывается, действительно «не туда» в широком смысле слова. Сад отвергает Полторака.

Разговор Любови Пименовны с Садыковым иного рода – так сказать, предлюбовный: и «сад темнел майскими просторными и зелёными сумерками».[29] А вот накануне решающего объяснения героев: «В саду пела малиновка. Осенний дождь капал медленно, сиротливо, серо. Деревья притихли в дожде, смолкли, потяжелели. В саду затемнело. В саду стемнело. Дождь лил и лил. Небо сливалось с деревьями, с землёй. И тогда в сад пришла Любовь Пименовна».[30]

Затем на террасе, когда «из сада пахнет цветами, сад тёмен, в саду шелестит дождь» – Пимен Сергеевич изложит Садыкову гигантский проект борьбы с пустыней: надо повернуть реки вспять и «пустыня превратится в древнюю Месопотамию, в дождях, в озёрах, в субтропической растительности».[31] Будет новый сад на земле, Новый Иерусалим социализма, но все молчат, и проектировщики, и строители, что вот этот старый сад старой бабы Коломны, столь разнообразно живущий на страницах романа, опустится-таки на дно рукотворного моря. Русская Атлантида – такова цена прогресса, его строительная жертва.

Странное совпадение. В начале 1929 года Пильняк переделывал только что написанную повесть «Красное дерево» в производственный почти роман «Волга впадает в Каспийское море» о строительстве дамбы и затоплении «половины Коломны» (такие планы, как мы знаем, хотя и не в Коломне, но действительно осуществились в Советской России). И в том же 1929 году («год великого перелома»!) Маяковский печатает оду строителям нового града социализма «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка», где пускает в оборот выражение «город-сад». «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть». Словно под аккомпанемент этого бодрящего слогана герои Пильняка прожектируют новую Месопотамию и одновременно спускают на дно живой город-сад. Почти как молодые герои бессмертного «Вишнёвого сада», торжествующие под стук топоров: «Мы посадим новый сад!»

Пильняковский сюжет – апокалиптическая вершина коломенского мифа города-сада («всё зримое опять покроют воды»[32]). Его краски, запахи, голоса и вкусы уходят в гулкую немоту великой утопии. Прямая линия надолго осиливает волнистую. Но сам-то пильняковский роман оказался актом сопротивления выпрямляющей эпохе, в нём трагически самоутверждается (а не отменяется) одна из составляющих коломенского текста – миф города-сада.

В 1943 году в Ташкенте Анна Ахматова вносит свою лепту – стихотворение «Под Коломной», где за цитированной уже строкой «Всё бревенчато, дощато, гнуто…» следует:

Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.

* * *

Миф города-сада не умер. Его живучесть обнаруживает себя, в частности, в коломенских пейзажах Михаила Абакумова. С вербального уровня миф перекочевал на визуальный, при этом сохранено фундаментальное качество коломенского текста: ощущение со-природности старинного града. Улицы и поля, дома и деревья здесь не соперничают и тем более не враждуют. И те, и другие увидены художником из его «окна в вечность» (так называется его последний альбом). Абакумов вполне мог бы повторить за Пильняком: «мне из Коломны видней».[33]

Абакумовские пейзажи принципиально проективны: в них по-гиляровски победительна красота, нередко вопреки спрямляющему вектору исторической реальности. Утопия ли это? Думаю, что нет. Я даже уверен, что «восстановленная» на картине «Рождество» (2001) колокольня Николы на Посаде – не рождественская сказка, но предвидимое художником реальное будущее.

Есть и трагические мотивы нового смутного времени. Когда рассматриваешь два варианта картины «Последние цветы» 1987 и 1998 гг., замечаешь, как изменилось «то же самое место» (второй вариант – скорее воспоминание, ибо авторынок давно сменил цветочников) и «те же самые люди» – какая-то метафизическая грусть разлилась теперь на лицах, явились персонажи, вернувшиеся то ли из Афгана, то ли из Чечни. Но как бы вопреки тяжёлым мыслям героев золото берёз во второй версии заполнило уже всё пространство картины. Город-сад сопротивляется, не сдаётся на милость деструктивного духа века.

Визитная карточка абакумовской Коломны – холст «Россия, 1993 год». Сквозь куст рябины (так ли уж важно, был ли он в этом месте на Посаде?) просвечивают купола и кокошники всё той же Воскресенской (Николопосадской) церкви. По некоторым представлениям, рябина «символизирует всё мифологическое богатство русского пейзажа, совершенно языческого, плодоносного».[34] Нелепо спорить, языческими или какими иными соками брызжет рябина на полотне Абакумова. Это прежде всего соки живой жизни, полноценной и полнокровной. И в представлении художника они совершенно органично соединились с красотой православного храма. Уходящая, по Пильняку, натура вновь вернулась к нам в жизнеутверждающих мазках художника, третьего из великих граждан коломенского Посада. По-сада.

[1] Викторович В. А. Коломенский текст русской литературы: к определению понятия // Коломна и коломенская земля: история и культура. Сб. статей. Коломна, 2009; Он же. От Николы до Никиты… (Посадские люди Н. П. Гиляров-Платонов и Б. Пильняк) // Коломенский Посад. Концептуальные основания развития. Сб. ст. Коломна, 2010; Он же. Начало коломенского текста //Коломенский альманах. Вып. 14. 2010.

[2] Флоренский П. У водоразделов мысли (Черты конкретной метафизики) // Священник Павел Флоренский. Сочинения: в 4 т. М., 1999. Т. 3 (2). С. 159.

[3] Макаров М. Н. Опыт русского простонародного словотолковника // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1848. Кн. 3.

[4] Пильняк Борис. Мне выпала горькая слава… Письма 1915 – 1937. М., 2002. С. 128.

[5] Виролайнен М. Речь и молчание. Сюжеты и мифы русской словесности. СПб., 2003. С. 336.

[6] Гиляров-Платонов Н. Речь на праздновании 50-летия литературной деятельности И. И. Лажечникова 4 мая 1869 года // Дом Лажечникова: Историко-литературный сборник. Вып. 1. Коломна, 2004. С. 193 – 195.

[7] Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 281.

[8] Гиляров-Платонов Н. П. Сборник сочинений: [В 2 т.]. М., 1899.. Т. 1. С. 81.

[9] Миллер Г. [Описание городов Московской провинции]. 2. Описание Коломны // Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 236.

[10] О «бедности-богатстве» русского пейзажа см.: Нива Жорж. Миф русского пейзажа // Нива Жорж. Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе. М., 1999. С. 13.

[11] Мазуров А. Б. О садоводстве и разведении яблонь в Коломне // Коломенский Посад. Концептуальные основания развития: сб. статей. Коломна, 2010. С. 59 - 66.

[12] Сказания  и повести о Куликовой битве. Л., 1982. С. 89.

[13] А. Б. Мазуров (ук. соч., с. 60) обнаружил в Российском архиве древних актов документ, подтверждающий реальное существование «Панфиловской пустоши Садки города Коломны купцов». По предположению учёного, он находился – в современных ориентирах - «в треугольнике между Администрацией, ТЦ “Глобус” и “Макдональдсом”».

[14] Алеппский П. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским / пер. с арабского Г. Муркоса. М., 2005. С. 226.

[15] Карамзин Н. М. Избранное. М., 1990. С. 348.

[16] Лажечников И. И. Беленькие, чёрненькие и серенькие.  Коломна, 2010. С. 32.

[17] Там же. С. 138.

[18] Там же. С. 153.

[19] Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. Т. 1. С. 14.

[20] Там же. С. 28.

[21] Там же.

[22] Пильняк Б. Собрание сочинений: в 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 365.

[23] Там же. С. 195.

[24] Там же.

[25] Там же. С. 33.

[26] Там же. С. 92.

[27] Там же. С. 95.

[28] Там же. С. 97.

[29] Там же. С. 174.

[30] Там же. С. 234.

[31] Там же. С. 235, 236.

[32] Когда пробьёт последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Всё зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

Ф. И. Тютчев. Последний катаклизм.

[33] Пильняк Борис. Мне выпала горькая слава… Письма 1915 – 1937. С. 127 (письмо Н. С. Ашукину и А. С. Яковлеву 15 сентября 1921 г.)

[34] Нива Жорж. Миф русского пейзажа. С. 25.

Назад Наверх