Назад

В. А. Ярхо

Семья Авраамова

Текст публикуется в авторской редакции, с сохранением орфографии и пунктуации.

Семья Авраамова

Судьбы  «маленьких людей» не часто занимают внимание ученых-историков. Они не ведут дневников – им этим некогда заниматься, да и привычки нет – воспоминания о них умирают в течение одного, от силы двух поколений. Тем, кого судьба, в своих самых разных проявлениях, хоть чуточку «превознесла над толпой», «маленькие люди»  кажутся лишь мускульной массой времени – такие они с виду похожие, безликие, «обыкновенные».  Но это лишь если смотреть на них именно как на массу. Каждый в отдельности «маленький человек» такой же индивидуум, как и те, кто смог «отметиться в истории». И у «маленького» есть стремления, мечты и желаниями, а соединенные вместе, они определяют образ жизни народов, поколений, стран. Тем ценнее становятся материалы, открывающие подробности «обыденности» прошлых времен. Через судьбу «обыкновенного человека»   жившего в определенную эпоху «не паря под облаками», куда как ярче и правдивее ощущается то, что высокопарно именуют «дыханием времени», а по сути, происходит гораздо более глубокое проникновение в суть событий, рассмотренных глазами современника, воспринимаемых через  его отношение к происходившему. Именно в историях маленьких людей исчезает историческая лакировка, испаряется всякая примесь пропаганды, которые так мешают в других случаях, хотя при этом появляется добавки личностных отношений, что впрочем, лишь придаёт шарма подлинности и создает определенный колорит,  разнообразящий пресноватые факты.

Жизнь моего прадеда Егора Васильевича Сорокина была похожа на множество других. Самая что ни на есть обыкновенная, и вместе с тем она весьма любопытно сложилась во времена переполненные событиями настолько, что для изучения их требуются несколько учебников истории. Дожив до преклонных лет, Егор Васильевич стал патриархом большего, разветвленного семейного клана, который он сам называл «семья Авраамова».  В отличие от большинства «маленьких людей» живших одновременно с ним, Егор Васильевич оставил некоторое подобие устных воспоминаний, которые никак не систематизированные, удержались в «семье Авраамовой» около двух поколений. Эти рассказы дошли  далеко не в полном виде, все же, они представляют из себя любопытнейшее свидетельство о времени и людях, живших в России на рубеже 19-го и 20-го веков. Постепенно их дополнили сюжеты судеб  следующих колен «семьи Авраамовой», а всё вместе это складывается в документальную повесть о русских людях, большей частью родившихся и живших в Коломне, здесь же и умерших.

Быть мальчиком

Самостоятельным человеком Егорка Сорокин стал очень рано – ему не было и 12-ти лет, когда мать решила отдать его «в люди». Так уж было заведено в небогатых крестьянских семьях - чтобы «дома зря не проедались», детей пристраивали работать на фабрики, в мастерские, в лавки или трактиры.  К тому времени, когда настал черед Егорки, он успел окончить два класса церковно-приходской школы в родном селе Пирочи, Зарайского уезда Рязанской губернии. Он выучился читать и писать красивым почерком, заучил наизусть много стихов, недурно соображал по арифметике и хорошо знал закон Божий. Ни о каком дальнейшем учении ему и мечтать не стоило, поскольку семья сильно нуждалась. Главный кормилец, Василий Сорокин, помер, и по всему выходило, ребятам надо было «определяться на свои лепешки». Старший брат Борис, которому «стукнуло» пятнадцать лет,  пробовал уже крестьянствовать на семейном наделе, девок мать отпускать в Москву побаивалась, а вот младшенького сынка, отчего же… . Все одним ртом меньше!  Да тут и случай подвернулся.

Чаще всего  пирочинские мальчишки попадали на  ткацкие фабрики в Егорьевск, где работали по 13-15 часов в сутки, а домой приходили только по большим праздникам. Иных отдавали учиться ремеслу в разные кустарные мастерские, где жизнь их школила так же как Ваньку Жукова, и из известного чеховского рассказа. Самых бойких отвали «мальчиками» в лавки к купцам, или в трактир, и их  жизнь была немногим слаще – тумаки, погонялки да попреки. Девчонок из Пирочей отдавали в прислуги, а чаще отводили в большое и богатое село Белоомут, где люди промышляли швейным ремеслом. Там было несколько сотен (!) частных пошивочных мастерских, работавших по заказам московских фирм, торговавших готовым платьем, а потому всегда была нужда в работницах. Однако швейное дело для девиц было весьма рискованным – под вывесками портновских заведений часто скрывались притоны, в которых «торговали любовью» и, как пелось в лихой шансонетке той поры «не в шитье там было дело».

При таком выборе у начала жизненного пути  Егору крепко «пофартило». Не иначе как по молитвам матери о сиротствующих, выпало сыну место завидное: один земляк, работавший в Москве, взялся его устроить, в богатый московский дом, где для услужения на кухне нужен был шустрый мальчик.

Всплакнула маманя при расставании,  вручила сыну узелок с хлебцем и бельишком, да благословила материнским крестным знамением на путь-дорогу, на городское житье-бытье – с тем и отправился Егор Сорокин в самостоятельную жизнь. Повез его по «рязанской чугунке» за сто с лишком верст от родного дома добросердечный землячок,  чтобы пристроить служить «без жалования, за харчи и наградные».

Оказалось, что «шустрый мальчик» требовался на кухню в дом Хлудовой богатой наследницы капитала одной из ветвей купеческого рода, владевшего в Егорьевске, Москве и иных местах огромными текстильными фабриками. Сама мадам делом не занималась, а была, как сказали бы французы, «рантье» - жила на проценты унаследованного банковского капитала. В её доме частенько бывали гости - народ всё балованный, знающий толк в хорошей кухне, так что забот повару и его подручным хватало.  Поварская работа она и сейчас тяжелая, а уж в те времена о коих идет речь и подавно: плита и печь топились дровами, воду надо было носить ведром из бочек, привозившихся из фонтана водовозом, всё делалось вручную. Самым роскошным мясными блюдами считались те, что приготовлялись из фарша -  они были нежней и сочнее натуральных - только вот готовить их было, сущее мученье. Механической мясорубки ещё не изобрели, и повара рубили мясо вручную, быстро-быстро и часто-часто ударяя по мясу, лежавшему на разделочной доске, двумя тяжелыми и острыми ножами-секачами, словно отбивали яростную дробь на барабане. Порубленное сгребали в кучку, и начинали снова молотить по нему ножами, так, что у глядевшего со стороны в глазах рябило. Этаким манером рубили мясо, пока не получался фарш должной консистенции. Господский повар Илья, под начало которого попал Егорка, бывало, готовя биточки для ужина персон на двадцать, подмышки в кровь стирал! Однако, все эти труды хорошо оплачивались, а кроме того, утром «после гостей» Илью вызывала хозяйка, благодарила за искусство и давала 5 рублей наградных. Чтобы было понятнее, что такое была тогда пятирублевка, поясним - за 20-25 рублей в месяц люди «корячились» на фабрике по 14 часов, шесть дней в неделю. При этом фабричные считали, что они хорошо устроились, поскольку крестьянствуя и того не видели.

Хлудовский повар считался мастером своего дела, человеком зажиточным, состоявшим при хорошем месте – когда Илья шел по улице, обыватели с ним раскланивались, а полицейский квартальный надзиратель приветствовал отдельно. Человек Илья был невредный, Егорку зря не обижал, можно сказать даже жалел. Сам он, как и все тогдашние повара,  прошел суровую школу жизни, начав карьеру таким же вот кухонным мальчиком, которому с самого раннего утра и до позднего вечера  приходилось вертеться волчком. Но даже при добром поваре Егорке доставалось сполна: он чистил овощи, ощипывал птицу, выносил помои, приносил дрова, топил плиту, скоблил ножом столы, подметал пол.  Его гоняли с поручениями: в лавку, в ледник, в кладовую. Когда требовалось, помогал Илье «на подхвате»: где чего помешать, поднести, присмотреть, покрутить ручку мороженицы – мороженное тогда тоже готовили дома, вручную взбивая его ингредиенты до сгущения массы. Помогал он цедить через редкую холстину, натянутую на ножки табурета, бульон «на ершах», после того как его «осветляли» протертой черной икрой - тогда муть на холсте оставалась, а в нижнюю посудину сливался прозрачный отвар. Видел Егор, как загибают стерлядь «кольчиком», как фаршируют «галантин», готовят соус «провансаль» и  сабайон для десерта. Да мало ли чего он насмотрелся и напробовался!

В этом была одна из главных выгод его жизни «в мальчиках». Как разъезжались гости, все со стола сносилось на кухню, а оставалось всего много, и Илья, добрая душа, всё потчевал паренька:

- Кушай Егорушка, кушай!

Ну, а тот два раза себя просить не заставлял и на это угощение наваливался с крестьянской сноровкой. Никому другому доедать остатки  с хозяйского стола  не полагалось. Как-то раз повара Илью «застукали» на том, что он отдавал остатки хлудовской дворне, и вышел скандал - мадам устроила ему выговор:

- Я держу повара для себя, а для слуг кухарку, и попрошу нас не путать!

Вот с тех пор Егорка и остался одним из немногих, кому дозволено было питаться «от Ильи». На таких  добрых харчах Егорушка порядком отъелся, и когда приехал в Пирочи на первую побывку, мать только руками всплеснула, удивившись, какой «справненький» стал сынок, поживши «в людях».

В другой  свой приезд Егор поразил всю родню тем, что набрал целый картуз грибов, росших возле коровника. Эти грибы все деревенские считали поганками, а Егорка их приготовил со сметаной, сам ел и всех своих родных угощал, приговаривая:

- Ешьте – это самый чистый гриб! Шампиньон называются! Господа только их едят – наш Илья специально закупает по дорогой цене.

Все очень удивлялись, а Егор увез кошелочку пирочинских шампиньонов в Москву – деньги, которые Илья тратил на покупку этих грибов, они поделили. Это была уже не первая его «коммерческая операция». У мальчика твердого круга обязанностей не было, а потому, коли нужно было куда-то сбегать, посылали его. Раз барыня отправила Егорку с запиской, дав полтинник на конку «в два конца», он же пробежался пешечком, а денежки сэкономил. В другой раз послали его зачем-то в лавочку, он вернулся, и, будучи честным мальчиком, подав мадам, то, зачем был послан,  положил перед ней и сдачу с рубля.

- Что это? – удивилась Хлудова, глядя на монетки.

- Это вам сдачи-с! –  пояснил Егорка, галантно «сыкнув» по-городскому.

Мадам была не лишена чувства юмора - рассмеялась, и с деланным удивлением сказала:

- Помилуй, голубчик Егор, ведь не сезон – теперь все  на дачи едут, один ты с дачи?

Деньги эти остались Егору, и с тех пор он уже «с дачи не ездил» - эти «сдачные» деньги было некое подобие тех самых наградных, о которых был разговор при поступлении на место. Так же он освоил торговлю остатками барского стола – рано утром за ними приходил специальный скупщик с ручной тележкой, за небольшую плату забиравший отходы кухонь богатых домов и ресторанов.  У каждого сборщика был свой участок, своя клиентура – как уж они делили территории, неизвестно, но промысел этот был вполне солидный, дававший устойчивый доход. Закупленную на кухнях добычу сортировали – то, что было совсем не съедобно, продавали содержателям свиней и собачникам, а  то что «еще годилось в дело» попадало на «Царскую кухню» -  в кухмистерские Толкучего рынка в московском Китай-городе. Там мясные объедки всех мастей мелко резали, проваривали, заправляли  картофелем, и тушили. Называлось это блюдо «объядушка», продавалось оно совсем задешево, а потому и спросом пользовалась немалым. Господскому повару вести торг со скупщиками «Царской кухни» было «не с руки», а потому эта коммерция искони была привилегией поварят.

Летом, когда начинался  сезон дачных пикников, кухонным работникам мороки изрядно прибавлялось. Особенно донимали прохладительные напитки и мороженое - их требовалось подавать непременно холодными – это в роще-то за городом, в июльскую жару!?   Кувшины с напитками: квасом, лимонадом, морсом держали в специальных сундуках-«погребцах», куда клали много льду, который, как и другие товары, продавали на вес, брусками – чтобы лед таял медленнее, ледяные бруски заворачивали в солому.

С мороженым и вовсе была целая история! Повар Илья при помощи Егорки, крутившего мороженицу, делал домашний пломбир. Из этого пломбира, подкрашенного разными натуральными красителями, искусник лепил или вырезал пеструю курицу-наседку в натуральную величину, а вокруг неё располагался выводок желтых цыпляток тоже из мороженого. Композиция дополнялась фруктами и цукатами, под низ заливалось фруктовое  желе. Вся эта красота готовилась в домашнем леднике – подвале с двойными стенами, пространство между которыми с зимы плотно забивали льдом – там минусовая температура держалась круглый год. Чтобы вывести мороженное за город, глубокое серебряное блюдо, в котором восседала «наседка с выводком» ставили на колотый лед, высыпанный в деревянный ушат, а сверху все накрывали  чистой кадушкой. Везли в пролетке, осторожно, чтобы не опрокинуть, но и поспешая, чтобы не растаяло. Илья в пути только молился да на извозчика покрикивал. Пока доезжали к месту пикника, весь он уже был «на последнем нерве». Отпускало Илью, только когда  «наседка» появлялась перед участниками пикника, производя настоящий фурор.

Заводские порядки

В «мальчиках» Егор прожил до 14-ти лет – дальше уже надо было определяться с ремеслом – а поваром он быть не захотел. Оставив место в Москве, вернулся Егор в Пирочи, но надолго там не задержался, так как  крестьянское дело кормило плохо – надел был на песчаной земле, на которой хорошо родилась только репа, а много ль с неё выходило проку.  Промучившись несколько лет, брат Борис бросил надел и ушел в Коломну, устроившись на машиностроительный завод. Вслед ему и Егор «навострил лыжи», ища лучшей доли.  По меркам своего времени он уже считался взрослым парнем, способным жить самостоятельно.

Изначально отправился Егор в соседнее село Щурово, где компания «Э. Липгарт и Ко» выстроила большой цементный и известковый заводы. Там постоянно было занято до 900 рабочих, в большинстве своем пришлых крестьян из Тульской и Рязанской губерний. Платили хозяева в среднем рублей по 25-ти за месяц. Приходившие на заработки крестьянские артели, часто составленным по родственному и земляческому принципу, живя в казармах при заводе, питались «в складчину». Тратя в месяц не более пяти рублей «на харч», они прикапливали рублей по 50-70, и уходили домой, к хозяйствам. Местные крестьяне нанимались в смотрители, сторожа, десятниками и на прочие «должности». Чужих «на должности» не пускали, а потому Егору пришлось работать с пришлыми вровень, а жить самому по себе. После московского житья работа на липгартовском заводе показалась тяжелой и невыгодной, и пробыл он там недолго.

Самым запоминающимся эпизодом этого периода жизни для него стала установка на новую заводскую трубу громоотвода. Соблазнившись хорошим посулом наградных, Егор подрядился помочь мастеру-немцу в этом деле. Обвязавшись веревками, с частями громоотвода и проволокой за спиной, полезли они по скобам, вделанным в стену внутри трубы на самую верхотуру. Когда вылезли на край трубы, оказалось, что кирпичная громадина на большой высоте качается и вибрирует. Немец всё время кричал Егору, чтобы тот не смотрел вниз – иначе закружилась бы голова, и можно было свалиться, но пирочинский паренек преодолел страх, и громоотвод они с тем немецким мастером приладили самым наилучшим образом.

Уйдя от Липгарта, Егор, послушав совета старшего брата, пошел наниматься на коломенский машиностроительный завод. Заработки там были много больше, но и войти в заводские ворота было совсем непросто. Люди буквально дрались из-за возможности работать на заводе. На каждое вакантное место приходилось по десятку желающих его занять. Кого попало, совсем неизвестных людей  нипочем бы не приняли - прежде требовалось, чтобы кто-то из уже работавших на заводе «подсказал» цеховому мастеру, дескать «есть работящий паренек». Но таких «подсказчиков» было пруд пруди, а потому никто не мог поручиться за то, что «дельце выгорит».

***

Завод жил своей, совершенно особенной жизнью, внутри разделяясь на касты и сословия, которые тоже делились на множество групп, определявшихся по признакам землячества, сословной принадлежности, положению в заводской иерархии. Вершину заводской пирамиды занимали директора и инженеры –  начальники, господа, с которыми мастеровые дела не имели, их дороги «по делу» никогда не пересекались. Заводские техники и конторские служащие, по своему положению были ниже инженеров, но выше мастеров. Те, у кого из них были семьи, жили в Коломне, в своих домах или снимая хорошие квартиры. Между городом и заводом тогда простиралось три версты голого поля, и  служащие которые не могли себе позволить роскошь езды на извозчиках, пользовались услугами общих экипажей, называвшихся «линейками». Это был род изначального городского общественного транспорта, вроде нынешнего «маршрутного такси» – у «линеек» было одно общее широкое сиденьем по всей длине экипажа, с барьером посредине - пассажиры садились в два ряда, спиной к спине. Утром  «линейки» собирали людей, проезжая по Астраханской улице, пронизывавшей от Московской до Рязанской застав весь город. Пассажиров привозили к самым заводским воротам, а оттуда забирали ехавших в город. Тех, кто имел особенные билеты, выписанные заводской конторой, возили бесплатно – содержатели экипажей получали от конторы деньги по числу выписанных проездных документов. Остальные, не имевшие билетов, платили деньги сами – поездка на «линейке» стоила много дешевле чем услуги извозчика, хотя удобства были несравнимые, да и «форсу» выходило меньше, а такая штука как престиж, во все времена играл немалую роль в жизни «маленького человека».

Для одиноких молодых служащих поблизости от завода были выстроены принадлежавшие заводу меблированные комнаты, в обиходе называвшиеся «нумера». Это было двухэтажное здание, в которое от заводской электростанции и котельной были подведены паровое отопление и электрическое освещение. В каждом этаже дома было по пять комнат с мебелью и столовая, в которой питались жильцы. Проживание  и столование в «нумерах» обходилось постояльцам по 40 рублей в месяц. Это было совсем недешево, но господа служащие могли себе такое позволить, предпочитая жить на территории «колонии», как называли ухоженный поселок, выросший поблизости от завода, имевший все возможные удобства, которые только могла дать людям «цивилизация пара и электричества».

В день выдачи жалования жильцы «нумеров» частенько практиковали такую шуточку – давали денег кучерам «линеек» и всем извозчикам у ворот, чтобы они уехали, не дожидаясь пассажиров. Тогда «семейным» приходилось тащиться пешком до города, либо через мост над железнодорожными путями идти в Голутвин к вокзалу и там нанимать извозчиков до Коломны, что выходило много дороже.

Раз в год они обязательно устраивали аттракцион с местными полицейскими, патрулировавшими «Поповку», которую нынче называют «улица Партизан». Перед Пасхой, когда по итогам финансового года всем выдавали большие премиальные, «заводские аристократы» большой компанией шли к лавке заводского потребительского общества, возле которой был полицейский пост. Подходя к дежурившему стражнику, по очереди, прежде выдав служивому рубль, давали ему пощечины. Отвесив по оплеухе, шутники поздравляли постового с наступающим праздником, а тот, вытянувшись и отдавая честь, в ответ рявкал:

- Покорнейше благодарю!

Для стражника уездной полиции получавшего 150 рублей в год, полученные за пощечины деньги являлись родом премиальных, а господам шутникам нравилось «отвести душу» таким способом. Но так можно было «шутить» только раз в год – в остальные дни с тем же  полицейским почтительно раскланивались.

***

Ниже конторских служащих и техников, ближе всех к рабочим,  стояли мастера - могущественная заводская каста. Для рабочих это были самые настоящие «вершители судеб». Сами выходцы из рабочей среды, они прекрасно знали все хитрости, увертки и обычаи работяг, а потому если интеллигента-инженера ещё можно было «разжалобить» или «объегорить», то с мастером подобные номера нипочем не проходили.

От мастера зависело всё. Буквально всё! Они раздавали заказы и ставили на работу, и стало быть распоряжались заработками. Права и власть у них были огромны - в перечне штрафов, взимавшихся с работников, имелась статья «за ослушание мастера» - за это взималось от 50 копеек до рубля - а в чем именно могло заключаться «ослушание» не называлось, оставлялось на усмотрение самого мастера. Скандалить или ругаться, а тем более грозить, им не было никакой нужды. Манера общения с рабочими у них была совершенно особенная, впитавшая в себя все нюансы отношений. Вот приметит мастер, что рабочий часто перекуривает, и ни слова не сказав,  дает такому «куряке» невыгодный заказ. Раз даст, другой, третий, пока работник не спросит:

- Иван Иванович, чего же это мне все время дешевый заказ даете?

- Для тебя же стараюсь, чудак-человек! Быстро отделаешься и сиди себе покуривай, как ты любишь!

После такого разговора «попавший на заметку» цеховую курилку за версту обходил, всячески к мастеру «подлащивался», стараясь выказать лояльность. Тем, кому урок был не впрок, указывали на ворота – мастеру стоило только слово сказать, как нерадивый получал расчет. Хуже всего было, если мастер заносил чье-то имя в «Черную книгу» - упомянутых в этой книге на завод уже не принимали никогда. Но чье-то горе, оборачивалось чье-то удачей – на другой день  на место уволенных набирали других, а выбирал их из толпы подле заводских ворот всё тот же мастер.

Возвысившиеся над массой «ровни», мастера были развращены пресмыканием перед ними. Реальная власть над людьми кружила им головы. В подчиненных им людях мастера не желали видеть личностей, порой «изгаляясь» над ними весьма жестоко. Обид на них у рабочих копилось немало, однако приходилось терпеть и стараться нравиться мастеру, утешая себя теми, что «так уж жизнь устроена». Цеховой «сатрап» мог приблизить, а мог «изжить». Дважды в месяц в цехах вывешивали списки тех, кому надлежало получить расчет в конторе, и ясное дело никому не хотелось попасть в число увольняемых. Каждый старался с мастером «задружиться», чтобы иметь хоть какую-нибудь гарантию положения.

Если дома резали барана или свинью, то лучший кусок шел на «гостинчик уважаемому Ивану Ивановичу». На свадьбах и именинах они были почетнейшими гостями, да не ко всякому идти соглашались. А уж коли удавалось зазвать мастера крестным отцом новорожденного пролетария, то счастью в доме какого-нибудь слесаря конца-краю не было – как же-с, с самим мастером покумился!

***

В будний день, с утра пораньше, задолго «до гудка», которым подавался сигнал к началу рабочего дня, у заводских ворот собиралась толпа надеявшихся наняться на работу. Все ждали, когда пойдут на завод мастера, а завидев их издали, срывали с голов шапки, кланялись.  Того, на чью милость надеялись, величали «ваше благородие» и просили «замолвить словечко». Благоволение  какого-нибудь «благородия» выражалось в небрежном жесте, адресованном счастливчикам, которые опрометью неслись в контору оформляться.

Протекция мастера обходилась по разному – существовал своеобразный негласный «расценок» взяток, который все  знали «назубок». В зависимости от разных факторов цена вакансии колебалась от «трешки» за место «при кувалде», до «пятерки» для тех, кто хотел попасть «к печам». «Красненькую» ( т.е. десять рублей)  платили соискатели места у штамповочного пресса. Станочники давали ещё больше. Зато в клепальное отделение брали бесплатно – полагали грех требовать деньги за такую тяжелую и вредную работу. Не зря же к заводским клепальщикам прилепилась кличка «глухари» - от грохота в клепальной мастерской рабочие быстро теряли слух.

Но и взятку принимали не от каждого, потому что хорошие места «держали для своих», пристраивая родню и односельчан. Так в листоправильной мастерской, где в мастера поколение за поколением выходили уроженцы деревни Выселки, и работали чаще «заречные», большей частью из Сергиевских Выселок. В модельном цеху «верх держали» сандыревские и городищенские, связанные многими узами между собой. В болтовой мастерской, с той поры как там «воцарился» мастер Ерохин, места получали его земляки из села Мячково. Чужаку попасть в эти коллективы было трудно – разве что «по случаю» когда был «большой заказ» и требовалось много рабочих рук. Тогда брали всех подряд, но когда заказ выполняли, первыми кандидатами на увольнение были именно «чужие». Ну, разве что «чужак» показывал себя искусным работником, умел «подойти» к мастеру.

***

Все эти этапы пришлось пройти Егору Сорокину: на завод он попал через лазейку в клепальном отделении, решившись податься в «глухари» - пока был ещё молод и «не вошел в силу», работал подручным, разогревая в печи заклепки и подавая их клепальщикам. Работа была сдельная, при расценке «заклепка – копейка». Потом уже Егор выучился слесарному мастерству, окончательно прижившись в том специфическом мире «большого завода», тогда ещё таком непривычном для русского человека.

Как и большинство остальных «пришлых» рабочих, в молодые годы  прадедушка жил «на квартирах» в Боброве, «снимал углы» - это когда рабочие в складчину нанимали комнату в частном доме, и жили компанией, занимая «свой угол» в общем помещении. Домой в Пирочи, проведать матушку, он ходил только на праздники, когда завод не работал несколько дней к ряду.  Питался в харчевне или трактире, а если удавалось снять «угол со столом», то вечером ел у хозяев, вместе с остальными немного приплачивая хозяйке «за харчи». В среднем «угол со столом» обходился ему в пятерку на месяц. Если до получки денег не хватало, то в лавке заводского потребительского общества брал в долг, а потом из заработка вычитали с процентом. Но рачительный Егор к таким методам финансирования относился с предубеждением. Мыться ходил в заводскую баню – помывка в общем зале с парной стоила пятачок, а за 15 копеек можно было снять «нумер» с ванной или душем. При бане работала цирюльня или «палихмастерская» как, коверкая иноземное слово, это заведение рабочие. Там можно было побриться или постричься совсем задешево. Это было одно из ярких отличий «городской жизни» - в деревне не брились вовсе и стриглись сами, по старинке «в кружок», ровняя волом ножницами.

На самом заводе жизнь имела свои особенности. Рабочий день длился 12-13 часов, но темп работы был несколько иной, нежели нынче. Приходили рано – к семи часам –  войти на территорию завода можно было только через одни ворота, вернее через «номерную каморку» у этих ворот: входивший опускал в кубышку свой номерок. Сама территория завода делилась на несколько дворов, каждый из которых имел свои номерные ворота – таким образом, работавший в каком-то секторе, не мог попасть в соседний. Нет, конечно же рабочие имели свои «ходы», но за это можно было поплатиться штрафом. Придя в свой цех или мастерскую, рабочие перекуривали, а уж потом начинали работать – за тем, чтобы перекуры не затягивались, смотрел мастер. Около 10 утра делали маленький перерыв – пили чай – для этого имелись «артельные» чайники, а кружку и заварку каждый приносил свою. За чаем слегка перекусывали захваченной из дому провизией - ведь многие, уходя из дому спозаранку, не успевали завтракать, а до обеда у голодного «кишку подводило». В полдень – опять же после сигнального гудка -  обедали. Семенным обеды приносили из дому – это был отголосок совсем древней старины, память о том, как мужикам носили обеды из дому в поле. Для тех, кому приносили еду из дому, на заводе были две столовые, где можно было получить посуду: одна, на 140 мест у номерных ворот 1-го двора, вторая, на 120, возле номерных ворот 2-го двора. Кроме того, подле завода в отдельном здании была устроена рабочая столовая на 500 мест, в которой по цене 8-10 копеек отпускались обеды, состоявшие из двух блюд На первое давали щи или суп - в обычный день с говядиной, в постный с рыбой. На второе каша – гречневая, пшенная или перловая - заправленная, опять же в зависимости от постов, топленым салом или постным маслом. К этому полагался хлеб. Запивали съеденное квасом и фруктовым взваром – родом компота из сухих груш, яблок или вишен, без сахара (сахар был дорог). Эти напитки приобретали у торговок, приходивших к заводским воротам со всяким «съестным припасом» домашнего приготовления в горшках и чугунах. Этот род мелкорозничного торга был женским заработком, одним из промыслов, сложившиеся вокруг завода. Мест в столовых всем не хватало, да и стоило «домашнее» дешевле «заводского», а потому покупателей у торговок всегда было предостаточно. У них же рабочие прикупали еды, для того чтобы попить чаю во время небольшого перерыва, который устраивали во второй половине рабочего дня.

Обеденный перерыв длился около двух часов – давали время, не только  поесть без спешки, но и переварить. Иные успевали даже часок вздремнуть – это тоже был старинный русский обычай, которому начальство не препятствовало –  поевший и отдохнувший работник лучше трудился.

По окончании рабочего времени – после сигнального гудка - выйти с завода можно было только через  «номерные ворота», заходя в каморку за своим номерком, и пройдя процедуру обыска, проводившегося заводской стражей, вылавливавшей воров-«несунов». Из-за этих процедур у ворот и каморки выстраивались длинные очереди, уставшим рабочим приходилось долго ждать, когда выпустят.

За воротами расходились каждый по своему пути. Многие приезжали работать издалека, пользуясь специальными «рабочими поездами», ходившими до станции «Пески» (около 20 верст от завода) в одну сторону, и Луховиц в другую. Часть рабочих добиралась на «качуре», как называли поезда, ходившие по озерской ветке, начинавшейся в «Голутвине», добираясь до своих деревень, затерянных в глуши уезда. Проезд от «Песков» и обратно на месяц обходился в 2 р. 50 копеек. Применительно к этой цене и расстоянию,  стоили и остальные поездки на «рабочих  поездах». Опоздавшие на свой поезд, оставались ночевать в одной из бобровских ночлежек – там, где хозяева пускали за небольшую плату на ночь. Обычно «ночевщиков» набивали в одну комнату столько, сколько могло улечься на полу, который устилали старыми тюфяками. Стоимость такого ночлега варьировалась от трех копеек до пятака в зависимости от разных нюансов: в самом доме или жилом подвале, да сколько человек набивалось. За пятиалтынный можно было с комфортом устроиться в отдельной комнатке при трактирном заведении, но это уже было родом шика и сибаритства –  выкидывать 15 копеек за ночлег! Они ведь трудненько доставались эти самые копеечки-то, а потому их берегли.

Бобровские жители, те кто был семейные сразу шли домой «ко щам», а бессемейные ужинали в чайной или трактире. Сил и времени вечером хватало только на то, чтобы  выпить пива с друзьями, поиграть в бильярд или картишки, прежде чем идти  к ночлегу.

Те, кто жил за Москвой-рекой - а таких на заводе работало много - шли к понтонному мосту, который содержался заводом, но за счет рабочих: из заработка каждого вычиталось по несколько копеек для этой цели. Коломенские, сандыревские, городищенские и лысцевские, словом всем кому было надо «в сторону города», спешили уехать на «линейках», забиравших людей у ворот завода. Кому место не хватало, а так же экономные, отмахивали версты пешком.

И такие, знаете ли, были ходоки, что всю жизнь - с парней до седины - ходили этим путем, проделывая верст по 10 ежедневно. Тогда это считалось «обычным делом», и старики «сев на любимого конька» в разговоре, твердили, про то, что «молодежь нонеча не та, а вот мы бывалыча, когда ещё не было «чугунки»,  вообще всюду ходили пешком». По словам стариков, слышанных Егором Васильевичем, «до чугунки» в Пирочах были мужики, которые, возвращаясь из села на работу после праздников, «легким шагом» доходили до Москвы менее чем за двое суток. Выходило быстрее чем в общественном ямщицких экипажах, и само собой дешевле. Извозчики собирали пассажиров у коломенской Житной площади и брались везти до московской заставы. Такая поездка занимала два дня и обходилась в 15-20 рублей ассигнациями. Где же крестьянину было взять такие деньжищи!? Поэтому и ходили пешком  – ноги-то они вон, бесплатные, растут откуда надо, а денег из того места ещё никто не вырастил. Так что выходило выгоднее «шевелить мослами», чем зад просиживать да отбивать на кочках, отдавая денежки, которые всегда можно потратить с куда большим толком!

***

При таком ритме жизни с четверга рабочие уже чувствовали усталость, которая возрастала с каждым днем, и в субботу все уже еле ноги волочили. В воскресенье, сходив в церковь с утра, обедали, и если срочных дел не было, валились отсыпаться. Жили скученно, а потому дома не сиделось, всякий использовал возможность «выйти в люди», заняться чем-то, что было «к душе», вне рамок обыденности. Кто-то на коньках гонял, кто-то птичек разводил, тот к церковной службе имел пристрастие и был в вере горяч, а этому подавай трактир и бильярд. Молодежь, понятное дело бегала на свидания, устраивала вечеринки с танцами.

Многие играли на музыкальных инструментах и пели - гармошка, мандолина, балалайка, гитара, а то и скрипка, были почитай что в каждом многих домах. Учились сами, по всяким самоучителям или при школах, где обычно устраивались всякие кружки. Повзрослев «виртуозили» уже совершенствуясь, кому как Бог на душу положит. Уметь играть на чем-нибудь, было очень престижно –  музыкантов привечали в компаниях, к ним проявляли благосклонность девицы. Наконец, их просто не били, если на танцах вспыхивала драка.

Летом, в выходные дни, стремились выбраться на природу: гуляли, выбирались за город семьями. У каждой компании имелись излюбленные места в пригородных рощах, или на берегу Москвы-реки. Среди рабочих было много заядлых рыбаков и охотников.

Заводское начальство создало при заводе «Общество полезных развлечений», а на личные деньги основателя завода Аманда Струве и директора Антона Лессинга выстроили для рабочих театр со зрительным залом на 150 мест. При театре возник драматический  кружок из заводских любителей – играли как служащие, так и рабочие. Спектакли давали по воскресеньям, и только за первый сезон 1899-го года на сцене рабочего театра было поставлено 30 спектаклей разного жанра, посещение которых было платным. Цена билетов колебалась от 10 коп. на галерке, до 1 р. 50 в партере. У театра был гардероб, поэтому приходили в лучших нарядах – «себя показать, на людей поглядеть». На какие-то постановки был аншлаг, другие проваливались, все было как в настоящем театре, а в среднем спектакли труппы собирали до семидесяти человек. Во время великого поста, когда нигде в России спектакли не игрались, в театре проводились народные чтения с показом «туманных картин» - аналога современных слайдов.

Практически все были верующими, большей частью православными, с некоторыми «вкраплениями» старообрядцев разных толков, которых в коломенской округе жило предостаточно. Но старообрядцы обычно старались поступать работать «к своим», а их единоверцы, как правило, не владели механическими и металлообрабатывающими предприятиями, предпочитая традиционные русские промыслы: ткацкое производство, лесное дело, торговлю и т.д., а потому на Коломзаводе старообрядцы большой роли не играли. Самые авторитетные, уважаемые работники Коломзавода из числа православных в церковных общинах занимали выборные должности старост, регентов, возглавляли всяческие приходские организации, что по статусу их приравнивало к купечеству, сословию потомственных почетных граждан, армейским и полицейским чинам среднего звена.

Хор Всехсвятской церкви в Боброве, считавшейся заводской, славился на всю округу, а кроме того на заводе был филиал хорового общества и целых два хора любителей. Из рабочих и служащих сложился великолепный любительский духовой оркестр, который летом играл на танцевальной площадке подле театра. За вход на танцы взималась плата, функционировал буфет с подачей чая, кваса и прохладительных напитков – спиртного не держали.

Вокруг театра кипела спортивная жизнь: там когда-то было первое во всей округе футбольное поле, и с 1906-го года заводская команда играла в первенстве города. Зимой на той же площадке бились в русский хоккей, и устраивали каток. Вокруг этого  места само собой возникло «гульбище» - место променда, встреч, свиданий. И совсем не случайно именно там позже возник «Бобровский сад», знаменитые в нескольких поколениях «Бобры», от которых теперь  мало чего осталось.

***

Гарантированных отпусков тогда не было, но рабочий календарь был таков, что они получались сами по себе, так как, помимо воскресных дней, гуляли во все великие церковные праздники, из которых девять отмечаются в точные даты, на какие бы дни они не приходились. На Рождество гуляли святки – целую декаду, вдобавок к тому в январе на Крещение – несколько дней, на Масляницу – неделю. Всё равно толку в эти дни от работы не было бы никакой.  В зимние праздники развлекались кулачными боями – «бобровские» традиционно бились с «митяевскими» и «сандыревскими», а «пирочинские» на окском люду сходились с мужиками из Троицких Озерок. Откуда уж это повелось, того во тьме веков не разглядеть, и давние обиды перекипели в эту удалую забаву.

На Пасху тоже неделю никто не работал. А потом приходила «Красная горка» - играли свадьбы, опять считай, неделю списывали. За ней, во вторник Радуница – день поминовения усопших, снова выходной. Кроме того – в каждом селе был престольный праздник, и начальство знало, что рабочие из этого села «будут гулять», и потому работу планировали с учетом местных особенностей. Не работали в день тезоименитства (день ангела) государя императора. Торжественно отмечалась каждая годовщина коронации монарха, дни рождения детей императорской четы.

Весной и осенью, чтобы рабочие могли управиться с огородами, а летом с покосами, заводское начальство уславливалось с цеховыми, сколько дней те будут заняты по хозяйству, а тому, кто соглашался работать в эти дни, платили больше. Всё это решалось «житейски», без особенной писанины, и такой способ ведения дел носил на себе отпечаток глубокой патриархальщины, свойственной российской фабрично-заводской жизни, своими корнями глубоко уходящей в среду крестьянской общины, из которой вышли большинство рабочих и мастеров.

Начало «семьи Аврамовой»

В солдаты Егора Сорокина не взяли, поскольку он «вытащил дальний номер», что давало освобождение от службы. Для современного уха эта фраза звучит загадочной абракадаброй, а по сути, речь идет о лотерее, в которой разыгрывался призыв на военную службу. После того как в 1874-м году в Российской Империи был принят закон о всеобщей воинской повинности, рекрутские наборы больше не производились. Армию стали формировать,  призывая «новобранцев», в разряд которых попадали все молодые люди крестьянского, мещанского и купеческого сословий,  достигавшие возраста 20-ти лет к 1-му января того года, когда производился призыв.

Сейчас это трудно себя представить, но факт остается фактом – при таком способе комплектования оказывалось, что годных к призыву было примерно втрое больше того, чем требовалось на пополнения армии в мирное время. Чтобы определить, кто пойдет служить, была введена жеребьевка, производившаяся в учреждениях, занимавшихся призывом на военную службу, куда подлежавших призыву по возрасту вызывали особыми повестками. После прохождения медкомиссии, признанных годными, допускали к жеребьевке, которая была строжайше регламентирована. Билеты для неё заготавливали заранее, по установленному образцу, метил их председательствовавший  в учреждении называвшимся «присутствие по воинским делам». Эти билеты свертывали, смешивали и помещали в отдельный ящик или лотерейный барабан. Никто кроме вызванного по списку участника жеребьевки к опечатанному ящику или барабану прикасаться не мог. Перед тем как потянуть жребий соискатель должен был засучить рукав на правой руке до локтя, показать свою руку всем присутствовавшим, а потом тянул билет. Кому входило служить, призывался, тем кого «пронесло» оставляли дома, и больше к жеребьевкам не призывали.

В случае с Егором Сорокиным его судьба решалась в пирочинском волостном правлении, где он тянул жребий. После того как он вытащил «дальний номер», и избавился от «солдатчины», пришло время задуматься о создании семьи.

Женихом Егор Васильевич считался «завидным» - имел хорошие заработки, уродом не был, хозяйственный, самостоятельный, расчетливый молодой мужик. Человек верующий, он с малолетства отлично знал церковную службу, мог толковать Библию, регулярно перечитывал Евангелия, многие жития святых. При всем своем невеликом образовании Егор Васильевич любил читать, на память знал множество песен, а парнем в родных Пирочах считался «заводилой хоровода», что очень ценилось. Из села же вынес он множество крестьянских поговорок и прибауток, которые помнил всю жизнь. Зная, что помощи ему  ждать неоткуда, и надеяться стоит только на самого себя, Егор с созданием собственной семьи не спешил, и женился, поздновато, только когда  уже основательно «встал на ноги».

Невесту выбрал в Боброве, посватавшись к дочери Фёдора Соболева, Дуне, Евдокии, стал быть Фёдоровне. Семейство его избранницы, так же как и предки самого Егора, происходило из крепостных крестьян. Если про пирочинских мужичков точно известно, что владели ими в очередь Голицыны, Тургеневы, Грибовские и Губерти, то   кому принадлежали Соболевы теперь уж  вспомнить трудновато. Родня их жила ближе к Озерам, в Малом Уварово и Двориках, а там земля родила худо, и мужики почитай все поголовно занимались ремеслом, нанимались на фабрики, или отправлялись «в отход», условившись платить барину «оброк». Похоже на то, что Соболевы избрали именно такой путь, и перебрались ближе к Коломне, где заработков найти было много проще.

Доводилось мне видеть в архиве договор об аренде на 25 лет луговины, принадлежавшей крестьянской общине села Боброва, заключенный военным инженером Амандом Струве, под постройку мастерских, из которых потом вырос завод, с платой по 200 рублей серебром за год. Среди прочих участников сделки под договором вывел корявую подпись сельский староста Соболев - не поручусь за, то что это был мой прапрадед Фёдор Соболев, но то что господин староста доводился нам какой-то родней это уж точно.

Начинал прапрадед с работы на строительстве линии железной дороги и мостов через Москву-реку и Оку. Когда началась стройка завода, затеянная Амандом Струве, на своей лошадке запряженной в телегу, возил Фёдор от местности «Ямки» глину для завода митяевских кирпичников Артемьевых, а потом от них доставлял готовый товар, на заводскую стройку.  С этих заработков Фёдор недурно разжился, и по местным меркам считался человеком состоятельным. В паспорте прапрадед писался  крестьянином, но землицу уже не пахал, занимаясь «ломовым извозом»: доставлял разные грузы от железнодорожной станции «Голутвин» в Коломну, до которой от села и станции было три версты. Досуги свои покойный прапрадедушка  посвящал в основном пиву и бильярду, который в народе назывался «пырки» (от слова «пырять»), гоняя шары в местном трактире. На этой почве у него были постоянные трения с супругой, ненавидевшей «пырки» всем сердцем. Дабы не обострять отношений со своей благоверной, Фёдор пытался скрывать визиты в бильярдную, но его каждый раз выдавал рукав перепачканный мелом.

Родной дядя Евдокии, неизвестно - по матери ли,  по отцу ли - прославился тем, что был на Ходынке во время коронационных торжеств, при восшествии на престол государя императора Николая Александровича Романова, и попал в ту самую знаменитую давку, когда погибло много народу. Но дядюшке тогда сильно пофартило – в Боброво из Москвы он вернулся живым и здоровым, привезя «царских гостинцев», при раздаче которых и произошла трагедия. Потом в семье долго ещё хранилась кружка с двуглавым орлом, в которую на Ходынке наливали вина. Она считалась чем-то вроде призового кубка, в главном соревновании, борьбе за выживание. И ещё сохранилось присловье, которое приписывают тому же персонажу, вынесшему из ходынской давки простую истину: «Будь подальше от царей, голова будет целей».

***

Отдав дочку замуж, Фёдор Соболев в своем доме зятя не оставил – таковы были «правила игры»: замужняя дочка считалась «отрезанным ломтем». Молодые снимали «угол» в доме Вострухиных, недалеко от дома Дуниного тятеньки, и жили так до тех пор, пока Егор Васильевич неподалеку не построил свой дом.

Семья жила патриархальным укладом. Утро начиналось с молитвы, молитвой же завершался день. Сам Егор Васильевич читал утреннее и вечернее правила, стоя перед иконостасом на коленях, рядом становилась жена, позади, тоже на коленях, дети. Под стать мужу была твердой в вере и  Евдокия Фёдоровна. Она «когда ещё в девках жила», со своей родней регулярно ходила на богомолье – чаще коломенские жители отправлялись за 60 верст в Радовицкий монастырь, где была чтимая икона. Но добирались и гораздо дальше – так прабабушка рассказывала, как ходила в Сергиев Посад, в Сергиеву Лавру, и там в числе прочего прикладывалась ко гробу преподобного Сергия Радонежского. Согласно поверью откусив кусочек от гроба великого русского святого, человек избавлялся от зубной боли, и Дуня сумела отгрызть щепочку, которую хранила потом как драгоценную реликвию. Её ковыряли в зубах, если они начинали болеть.

Из семи детей рожденных Евдокией Фёдоровной выжили пять дочерей, которых воспитывали в строгости - отцовская плеть висела над кроватью родителей на самом видном месте, и без работы она не оставалась. Но главным было не насилие, а твердое слово отца, которое было в доме законом для всех. Только Евдокия Фёдоровна умела поступать по своему, но открыто противоречить главе семьи, и она никогда не смела. Тем более при детях!

Когда отец был дома, обедать садились обязательно все вместе:  во главе стола Егор Васильевич, Евдокия Фёдоровна по правую руку от него – как искони в русском доме заведено было.  По прочтении молитвы, глава семейства нарезал хлеб, раздавал всем по куску, сам крошил вареное мясо в большую общую миску со щами, и перекрестившись ещё раз, командовал:

- Хлебать!

После чего первый запускал ложку в щи, а  за ним, чинно, по очереди, из общей чашки начинали хлебать жена и дети. Когда от щей оставалась примерно половина, отец командовал:

- Таскать!

Этим сигналом разрешалось брать кусочки мяса со дня чашки – но только по одному и в очередь, после отца. Нарушительнице очередности или баловавшимся за столом, немедленно доставалось по лбу деревянной ложкой. После щей подавали кашу или картошку «жаренную с жирушками (свиными шкварками)». Откушав, дочери вставали, кланялись родителям и говорили:

- Спасибо папаня, спасибо маманя!

К этому приучали с малолетства, и потому делалось автоматически, как и вообще все полагавшиеся знаки почтения родителей. Скажем прося разрешения на что-либо у отца, от него получали благословение, и целовали руку. В первом поколении эти патриархальные правила держались твердо.

В постные дни ели рыбное, а когда говели в посты и вовсе обходились без скоромного, и даже чай пили с «постным сахаром» - плитками застывшего сахарного раствора, не цеженного через фильтры. В фильтрах был «костный уголь», а потому пропущенный через них рафинад в народе считали скоромным. Отцы церкви неоднократно утверждали, что это суеверие, однако победить предрассудок или устойчивую привычку так и не удалось.

***

Все молочные продукты у семейства были свои – держали две коровы – так что излишки продавали на сторону. Откармливали поросят, водили кур, а потому яиц  не покупали, да и лапшицы было с чем сварить. На зиму делали заготовки. Для этого закупали несколько кулей соли. С рынка привозили мешки с морковью и капустой, выбирая специальный «засолочный» сорт. Все вместе чистили морковь и мелко рубили её «сечками» - очень острыми лопатками, изогнутыми полумесяцем. Чистили капусту и рубили её теми же «сечками» в большом деревянном корыте на дворе. Делалось это в несколько рук, и в эту пору часто звали соседей на помощь, а потом сами помогали им. Порубленную капусту с морковью засаливали в бочках, промеж неё закладывали небольшие кочаны целиком. Отдельно Евдокия Фёдоровна закладывала солила в глиняном жбане капусту, в которую добавляла свеклу – это соленье выходило у неё особенно вкусным.

Так же управлялись с засолкой огурцов, мочили яблоки, опуская бочки с солениями и мочениями в погреб. Никогда Сорокины не солили помидоров и грибов. Вкуса помидоров тогда коломенцы не понимали – на рынке они были, и стоили совсем не дорого,  но простолюдины не привыкли к ним, и за столом особенно не жаловали. Грибы жителям Боброво собирать было некогда – леса-то далеко  остались. Разве что по случаю, в грибной сезон, в охотку набирали кошелочку, так сразу собранное варили и жарили, но не заготавливали впрок. Зимой у крестьян на рынке покупали связки сушеных грибов, и варили из них похлебку.

Закупали овощи, засыпая в погреб картошку, морковь и лук - брали их у крестьян, покупая сразу много, чтобы выходило дешевле. Своего города не держали – во-первых, им заниматься было некогда, а во-вторых, земли пригодные для этого во всей ближайшей          округе были давно поделены между огородниками, бравшими большие участки в аренду, и обрабатывавшие их руками наемных рабочих. Огородники были почтенной коломенской кастой, конкурировать с которыми было невозможно.

В октябре, к празднику  Покрова Пресвятой Богородицы, резали свиней, и Егор Васильевич пользуясь уроками юности, когда довелось ему работать на барской кухне, самолично солил сало в ларях и бочках, делал свойскую ветчину из окороков.  Свежее мясо ели редко – больше по случаю – а главным образом в ход шла солонина: ведь холодильников-то не было, а соленое мясо хорошо сохранялось и в погребе.

Прабабушка была редкой мастерицей по части выпечки – те, кто пробовал  пирогов и блинов Евдокии Фёдоровны уверяли, что ни у кого вкуснее не едали.  Шила она тоже сама, и для неё у агента фирмы «Зингер» в рассрочку муж купил отличную швейную машину с ножным приводом.  К такому домоводству потихоньку приучали и дочерей.

Но одним только домоводством дело не ограничивалось – повидав уже жизнь, Егор Сорокин старался дать им образование, самое лучшее из всех ему доступных. Все его девочки ходили в училище, созданное при заводе для детей рабочих. Хорошо учившихся Аннушку  с Клавдией,  отец  похваливал, и сулил им завидную будущность:

- Ну, видно быть  вам конторщицами!

Туповатую старшую Катерину, учившуюся кое-как, стращали тем, что отдадут её в поденщицы. Этим выражались  представления Сорокиных о возможном высшем положении дочерей и глубине падения. Понимал Егор Васильевич,  что с той позиции, где обреталась его семья, дочкам при сохраняющемся положении вещей дальше конторщиц не прыгнуть, а быть поденщицами он  им не желал.

За двойки и шалости в училище папаша своих дочек сек, и вообще с детьми был строг, но справедлив. Характер у него был вспыльчивый, и под горячую руку Егору Васильевичу было лучше не попадаться. По сию пору кое-кто помнит, как осерчав за что-то на корову, гнался за ней Его Васильевич с колом, швырялся камнями. Перепуганная скотина через всё Боброво удирала от взбеленившегося хозяина как призовой жеребец, скачками.

***

С соседями Сорокины знались особо – был свой круг общения – несколько семей считались «своими». По очереди в каждом доме гуляли большие праздники, а так же именины хозяев и хозяек. Если намечался праздник, из всех семей детей сводили в один дом, оставляли им угощение, велев старшим присматривать за младшими, а взрослые гуляли отдельно. Детские именины справляли внутри семьи.

Как и все русские, предки выпивали, но не так, чтобы каждый день и «вусмерть» -  пьяницы не пользовались уважением даже у своей родни. Никакого  сочувствия к сильно пьющим не было - с ними «не знались». У Евдокии Фёдоровны был братец, известнейший на всю округу кулачный боец и бесподобный пьяница – его далее сеней в дом Сорокиных не пускали. Тот же, осознавая разницу положений,  на большее и не претендовал. Подобного сорта публика называлась «золотая рота», и местом её сбора был откос железной дороги  напротив машиностроительного завода. Там пропойцы ждали, когда их наймут на поеденные работы. Вечером им давался расчет – получив «поденку» пили несколько дней, пока деньги не кончались.  Взять себя в руки не могли, а потому считались народом «конченным и отпетым».

Обычно же рабочий человек «имевший о жизни понятие» не позволял себе больше «шкалика» (он же «мерзавчик»). Этот термин обозначал мерку при отпуске водки в розлив 61.5 гр., или бутылочку такого объема в «монопольке», как называли казенные винные лавки. В трактире «винная порция» отпускалась за пятак, и к выпивке полагалась закуска – кусочек хлеба с вареной печенкой, рубцом или ещё каким-нибудь мясным «сбоем». На стойке буфетчика стояла глубокая чашка, в которой были либо селедочные молоки, заправленные луком, уксусом и маслом, либо посоленная, готовая к употреблению икра дешевых пород рыбы: селедочная, щучья и других. Эта закуска была бесплатная, и бралась свободно.

В казенной лавке-«монопольке» один «шкалик» стоил 10-12 копеек. На стене висела терка для очистки  сургуча, которым заливалась горловина бутылочки. Пробку выбивали ловким хлопком по днищу, и тут же сдавали «сидельцу» - за это возвращали копейку. Бутылки тоже принимали, за ту же цену.

Имевшие хозяйство или состоявшие «при хорошем месте», своим положением дорожили, были заняты и каждый день водку не трескали. Чаще предпочитали пиво, но и его больше двух бутылок пили редко. Любили пивка попить и женщины – скажем, Евдокия Фёдоровна  всему другому предпочитала крепкое темное пиво марки «английский портер».

***

Зимними вечерами, когда «сумерничали» перед сном, сидя в потемках без света, чтобы зря не жечь керосин в лампе, как-нибудь под хорошую руку, Егор Васильевич Сорокин рассказывал жене и дочкам, про то, как мальчиком жил «в людях». Про Хлудову, повара Илью, как он «с дачи приехал» и прочее. Замечательный, наверное, это был момент в семейной жизни, общего единения, покоя, ощущения «домашности».

Ещё любил Егор Васильевич во время разговоров зимними вечерами предаваться мечтаниям: смолоду крепко засела в его голове идея скопить денег, выкупить участок земли под Пирочами, и заложить там карьер, возле которого построить свой заводик, по примеру того, что был у Липагртов. Он часто говорил о своих планах, словно рассказывал домашним старинную былину, так завлекательно у него выходили картины грядущего благополучия.

Мечта эта была вполне реальная – водочкой он не увлекался, жена ему попалась рачительная и хозяйственная, а деньги Егор Васильевич зарабатывал вполне даже приличные, отъезжал из дому « в дальний отход».

В дореволюционную пору  понятия «постоянная работа» не существовало: если у завода заказов не было, лишних рабочих рассчитывали. В таких случаях мастеровые, собираясь по несколько человек, и ехали на другие заводы, чаще в Петербург, где работы всегда хватало, и платили много больше чем в провинции.

Меньше всех на заводах зарабатывали мальчишки-ученики и чернорабочие, которых обычно набирали зимой, когда из деревень на заработки приезжали крестьяне. Их нанимали вместе с санями и лошадьми, чтобы вывозить скопившийся шлак, мусор, снег. Квалифицированный рабочий-металлист к началу 20-го века в Коломне зарабатывал в месяц рублей 70-80, при этом порядок цен на 1913-й год был таков:

Мука ржаная – фунт (409 гр.) – 2,5 копеек

Мясо – фунт – 15 копеек

Сахар – фунт – 15 копеек

Масло «русское» (топленое сливочное, соленое, долго хранящееся) – фунт – 42 копеек

Масло подсолнечное – фунт – 14.5 копеек

Пшено – фунт -  3 копеек

Картофель – фунт – копейка

Соль – фунт – копейка

Капуста квашенная – фунт – 2 копейки

Молоко – полулитровая бутылка -2 копейки

Яйца – десяток -  27 копеек

Овес – пуд – 74 копеек

Сено – пуд – 38 копеек

Керосин – фунт – 4.5 копеек

Мыло простое – фунт – 10 копеек

Спички – 10 коробков -10 копеек

Топор – штука – 60 копеек

Гвозди – фунт – 12 копеек

Сапоги кожаные (юфть, шиты на заказ) – пара – 6 рублей

Ситец – аршин (71 см.) – 12 копеек

Сукно – аршин – 1 руб. 60 копеек

Нитки – катушка – 7 копеек

Лошадь крестьянская – 65 рублей

Корова дойная – 60 рублей

В тоже время в Питере платили  все 100, а то и все 150 рублей. Вместе с другими ездил в Питер  и Егор Васильевич, но этот город он не любил, называл «гнилым местом». Столичный климат худо сказывался на его здоровье: от промозглой сырости у Егора там болели зубы, а больше всего он боялся подцепить чахотку, что было в то время проще простого. Ездил туда исключительно соблазнившись заработками – годы и годы спустя, с оттенком восхищения вспоминал Егор Васильевич сколько они «взяли» выполняя заказ флота – партию «мин Уайтхеда», т.е. торпед. Эта история попала даже в знаменитый кинотрилогию про революционера  Максима, только в отличие от кино, развязка истории вышла несколько иной. Петербургская организация РСДРП организовала забастовку на заводе, взявшем срочный и выгодный заказ, требуя повышения расценок и много кое-чего ещё. Дирекция отправила на разные механические заводы телеграммы, приглашая рабочих на заработки. Приехавшие на этот зов коломенские «штрейкбрехеры», исполнив заказ, отхватили порядочный куш, а забастовка провалилась.

***

В рабочих семьях, где хозяин часто работал «в дальнем отходе»  сложился целый образ жизни, при котором несколько месяцев всем в доме распоряжалась жена, становившаяся «на хозяйстве». Спрос с неё бывал строг – вернувшийся муж за каждый промах строго «спрашивал». Детей не уберегла, кража ли случилась, пожар ли, растратила ли много, дружка ли завела – наказание бывало быстрым и неотвратимым. Провинившихся бабенок лупили до такой степени, насколько позволял темперамент главы семьи. В подобных случаях полиция не вмешивалась, а соседи не осуждали. Считалось, что это дело «семейное», и сами разберутся. Так и бывало: получив каждый свое – одна наказание, другой утеху амбиции – супруги продолжали жить.

Зная норов мужа, да и вообще, будучи женщиной благоразумной и порядочной Евдокия Фёдоровна оставаясь «на хозяйстве», сколько мне известно никогда «охулки на руку не клала», и всегда дело вела надежно.  У неё были свои заработки: пускала квартирантов, большей частью работавших на Коломзаводе, которые так же, как прежде и Егор Васильевич, пока не вышел в домовладельцы, нанимали комнаты для ночлега.

Первый дом Сорокиных сгорел в 1910-м году, и на некотором расстоянии от старого места Егор Васильевич выстроил новый. Тогда он снова поступил работать на Коломзавод, и ему как хорошему рабочему пострадавшему от пожара правление завода дало беспроцентную ссуду и помогло лесом. Наняв артель строителей, Егор Сорокин за две недели  воздвиг большой дом с кирпичным нижним полуэтажом, и деревянным верхом. Жена сначала ругалась – зачем такой большой – только потом признала, как далеко смотрел муж.

Сами Сорокины жили в одной большой и двух маленьких комнатках, да на большой кухне, где у хозяина была лежанка на печи. Полеживая там, при свете «маргаса» - маленькой лампы-коптилки, любил Егор Васильевич читать. В нижний этаж пускали по две семьи жильцов, в верхнем, одну большую комнату сдавали «под углы». За небольшую дополнительную плату хозяйка готовила для жильцов, брала от них стирку. Эти мелкие доходы и переводы денег от мужа обеспечивали семью.

Если денег не хватало, Евдокия Фёдоровна начинала «брать на книжку» - в каждой лавке была такая книга, куда записывали долги покупателей. Лавок хватало, товара тоже, а поэтому каждый торговец боролся за покупателя, приваживая его разными способами. Запись в книгу была настоящим беспроцентным кредитом – долг отдавали без всякой «накрутки». Так как все покупатели и продавцы знали друг друга, обманы были чрезвычайно редки – покупатели старались отдавать долги без напоминаний, чтобы иметь «надежный кредит», а торговцы «входили в положение».

О своем приезде из Питера  Егор Васильевич извещал телеграммой, приезжал с хорошими деньгами, одетый «по-господски»: сюртук, белая рубаха, жилет, от средней пуговки которого цепочка с брелоками тянулась к карманчику, где помещались часы «Павел Буре». На голове шляпа-«котелок», в одной руке трость, в другой хороший чемодан. О, это было целое событие!  На следующее утро по приезде возле станции «Голутвин» нанимался извозчик, в коляску которого  усаживались принаряженная жена, детишки и «сам». Они катили из Боброва в Коломну, где совершался тур по лавкам и магазинам, и  только после обеда, хорошо груженая покупками коляска возвращала счастливое семейство к родным пенатам на Путевой улице.

Новые времена

Политикой Егор Васильевич до поры до времени не интересовался, а потом она сама стала ломиться к нему в дом, да так, что чуть двери с петель не снесла. В 1905-м году, по словам стариков «натерпелись страху». Подполье РСДРП организовало забастовки, и в октябре на заводе побили мастеров – многим тогда «отлилось» за прежние обиды! Самых вредных из них вывезли через «пароходные ворота» на тачках с мусором, избивая грязными тряпками, а потом вывалили их в Москву-реку, как какую-нибудь дрянь. По заводским меркам это было знаком высшего призрения, позорищем, которое и через два поколения припоминали потомкам тех мастеров, работавших все на том же заводе:

- Твоего деда на тачке вывезли с завода! – швыряли в лицо факт, словно отвешивали оплеуху.

И возразить на это было не чем, оставалось только кинуться драться, к чему собственно дело и велось.

С осени 1905-го года власть в Боброве взяли революционеры – они вооружили рабочую молодежь, ребят лет 15-17, тех, кому платили меньше всех, кого понукали и гоняли взрослые рабочие. Народ это был хулиганистый, озорной, уже вдоволь «ученый жизнью». У многих тогда закружились головушки от ощущения внезапно обретенной силы и уверенности, которую предавали оружие и отчаянные товарищи, говорившие смелые речи «про жизнь», призывая все переиначить. По словам одного из таких вооруженных «шпингалетов», как их на старый лад звали в рабочей среде:

- О чем говорили на митинге, я не могу объяснить, но за этого человека жизнь отдам.

Противопоставить силе возникшей при заводе городская полиция, в которой всего-то было 47 человек, ничего не могла, а потому в Боброво и другие рабочие поселки представители официальной власти не совались. «Зареченские» притихли у себя, оставаясь «при хозяйстве», пережидая, когда кончатся забастовки. Из семи тысяч рабочих завода активность проявляли тысячи две, но этого вполне хватало, чтобы постепенно прибирать власть над округой.

Дело кончилось побоищем горожан с заводскими, которые в декабре пошли брать власть в Коломне. Спешно созданный «Священный союз народной самообороны» собрал свою дружину, в которую записались извозчики, трактирщики, огородники, лавочники, члены общества хоругвеносцев. Собрав по подписке 500 рублей, наняли казачью сотню, квартировавшую при фабрике Жучковых, и она выступила на стороне горожан. Демонстрацию рабочих «отбили» у городской заставы, но в Боброво не сунулись. Зато неделю спустя  в «Голутвин» прибыл карательный отряд лейб-гвардии Семеновского полка, под командой подполковника Римана, который всю эту революцию в полдня прекратил, применив меры жестокости и устрашения.

Одной из первых жертв карателей пал приятель Егора Васильевича, машинист Варламов. Бытующая в нашем семействе версия гибели Варламова несколько расходится с официальными трактовками. Согласно дошедшим сказаниям, Варламов был на своем паровозе, когда туда с обыском сунулся солдат-«семеновец», а он его погнал. Солдат стал ругаться, стоя на ступеньках паровозной лестницы, а Варламов, чего-то осерчав, пнул его сапогом в зубы.

Тут понимать надобно мотивы поступка. Железнодорожный машинист тогда, это как нынче командир авиалайнера-аэробуса. Это была элита рабочего класса, можно сказать почти интеллигенция, во всяком случае, ближе к служащим, чем даже к мастерам. Они получали большое жалование, пользовались всеобщим уважением. Жили своими домами, детей обучали в гимназии или в реальном училище. Им полагалась казенная пенсия по выслуге. И вот против такой персоны встал предерзостный солдат – крестьянин, сермяга, серость подневольная…  Одного не учел Варламов – ситуации, при которой произошла их встреча. На тот момент солдатик располагал правом убивать, и никакой оклад и положение от этого не укрывали.

Получивший сопатке лейб-гвардеец, кликнул товарищей на помощь, и всей компанией они скрутили строптивого машиниста, доставив его на голутвинский вокзал, прямо к их благородию господину подполковнику, с докладом:

- Так что, разрешите доложить: стало быть, энтот вот самый, который арестованный,  оказывал сопротивление, препятствуя проведению обыска паровозной будки.

Господин же подполковник долго судить не стал и приказал Варламова расстрелять, что и привели в исполнение, аккурат справа от вокзального крыльца, примерно там, где нынче таблицы расписания электричек. Так говорят в семье.

Потом в Боброве были обыски – заходили и к Сорокиным, но так, для проформы, проверить - нет ли чужих. «Кого надо» обыскивали тщательно, сверяясь с заранее составленными списками. Однако и этого визита вполне хватило, чтобы напугать. Той ночью расстреляли два десятка арестованных без суда и следствия. Среди убитых были и знакомые. Многие попали «под горячую руку». Вообще же про события 1905-го года вспоминали неохотно. Плохое было время. Но «черные дни миновали», жизнь вошла в колею, и до мировой войны семья жила-поживала, добра наживала.

***

Летом 1914-го года, с началом мировой войны, жизнь в самом городе Коломне и в ближайших окрестностях здорово поменялась.  Поначалу многие были в патриотическом восторге от перспектив «накидать немчуре». Гораздо меньше обрадовал «сухой закон» - полный запрет торговли горячительными напитками. Быстрой победы над «немчурой» не произошло, война затянулась, а к весне 1915-го произошел первый весьма значительный скачок цен на продовольственные товары.

Однако это ещё не казалось катастрофичным – на семье Сорокиных это сказалось мало. Фронт требовал оружия и боеприпасов, а потому заводы были завалены заказами. Рабочим платили не просто хорошо, а очень хорошо. Заказы все были выгодные и срочные, так что на работу брали всех подряд, даже прежде занесенных в «Черную книгу» и известных «золторотцев», которых прежде к заводу на пушечный выстрел не подпускали.

Попасть в рабочие теперь было ещё желаннее, чем прежде не только из-за заработков - рабочих производства, исполнявшего оборонные заказы, признанных ратниками 1-го разряда, считали уже призванными на военную службу, но оставленными в тылу для работ. Это было то самое, что в советское время назовут «бронирование» - «попасть под бронь» во время войны, значит гарантировать себя от отправки на фронт. Что там босяки! Которые похитрее из купечества, и те своих детушек призывного возраста, по знакомству и за хорошие деньги стали устраивать на завод обычными рабочими. Спасаясь от призыва купеческие сыновья усердно обдирали шрапнель, которой начиняли снаряды, производимые заводом. Какое-то время они отсиделись, но потом, по требованию полиции, тех, кто подлежал призыву, попадая под категорию «ратников 1-го разряда», и устроился на завод уже после начала войны, уволили, и они таки попали под призыв.

За первые два года войны Егор Васильевич значительно приблизился к воплощению своей мечты о карьере и цементном заводике в Пирочах.  Призыву не принадлежал уже по возрасту, а как опытный слесарь-металлист на военных заказах «зашибал» порядочную деньги. На пятом десятке лет ему уже казалось, что до мечты было рукой подать, ан тут и пошли неурядицы.

К 1916-му году большие заработки перестали радовать – что в них было проку, коли страну накрыл дефицит товаров и продовольствия!? Замерла перерабатывающая отрасль: крупных предприятий в этом роде тогда ещё не было, а все средние и мелкие - пекарни, колбасные фабрики, сыроварни, маслозаводы и прочие предприятия, обезлюдели. Их работники или ушли воевать, либо «окопались» на снарядных фабриках, и других заводах, выпускающих военную продукцию. Стало совершенно невозможно достать обувь – она просто не выпускалась – все предприятия  шили сапоги и ботинки для армии. Одежду донашивали довоенную – все ткацкие фабрики работали на армию, получая от казны выгодные заказы. Да и шить стало некому.

Крестьяне, понимая, что цены на продовольствие ещё вырастут, прятали хлеб. Всеобщий дефицит усугублялся действиями  торговцев, которые, не желая упускать доходы, просто-таки «плывущие в руки». Впервые русские люди узнали что такое «нормирование отпуска продовольствия» и получили свои первые в 20-м веке карточки. Но даже этот обязательный набор продуктов «отоварить» получалось не всегда, а цены все росли и росли.

Делалось это очень просто: заказывались вагоны товаров «на предъявителя», но получатель не востребовал их по месяцу и более. Отсутствие товаров в лавках объяснялось неразберихой на железных дорогах, по которым в первую очередь гнали военные эшелоны. За это время происходил прогнозируемый скачек цен, который окупал затраты на штраф за простой вагонов, принося ощутимую прибыль тому, кто закупил товар «по старой цене». То, что люди не могли купить еды, торговцев волновало ещё меньше чем крестьян.

На почве всеобщих нехваток и укрывательства товаров расцвел «черный рынок», на котором господствовали свои «короли», наживались «игрой с ценами». Любые попытки борьбы с этими явлениями терпели неудачу из-за  развращающей коррупции, достигшей невиданных масштабов.

***

К началу 1917-го года империя фактически уже никем не управлялась и не защищалась. Слова «родина», «присяга», «отечество», «долг», от злоупотребления ими, «девальвировались», как необеспеченная золотом валюта. Февральская революция начался как стихийный бунт не столько против монархии, сколько вообще против военно-тыловой вакханалии. У высшей власти не было воли сопротивляться – по свидетельству присутствующих при отречении императора, Николай Второй подписал все необходимые бумаги «так легко, словно эскадрон сдал». Потом в течение полугода жизнь вообще перевернулась с ног на голову и пришлось прадедушке свою лилейную мечту о заводике оставить как никчемную фантазию.

Была ещё правда надежда на эсеров, за которых Егор Васильевич в 1917-м году регулярно голосовал на всех местных выборах, соблазнившись их программами земельной реформы, предполагая урвать надел под Пирочами,   но после октябрьского переворота большевиков и этой призрачной надежде пришел конец.

В банке у него лежали кое-какие деньжата - каждой дочке «на приданое» ещё до войны положил по сто рублей золотом – эти деньги пропали, когда новая власть национализировала банки и конфисковала все виды вкладов. Ценные бумаги стали просто бумагами. Откладывавшееся на сберегательную книжку деньги инфляция и неразбериха обратила в труху. Припрятанные дома наличные, стали просто бумажками с портретами Екатерины Великой – большую пачку сторублевых ассигнаций  потом нашли внуки, игравшие на чердаке.

После того как в декабре 1917-го года правительство Ленина объявило о национализации банков, а летом 1918-го года национализировало все промышленные предприятия, в стране произошел экономический коллапс, более известный под называнием «разруха». К зиме 18-19 годов оставшиеся без денег, топлива и заказов заводы встали. На коломенском машиностроительном  в рабочем состоянии оставалась только заводская электростанция, котлы которой топили дровами,  заготовляемыми в лесу за рекой. Те рабочие, что жили в окрестных деревнях и селах, имея земельные наделы, рабочими только числились, что спасало их от различных  разверсток и повинностей, которыми обложили крестьянство, но на заводе появлялись изредка, а занимались своим хозяйством и меновой торговлишкой с голодовавшими горожанами.

Сорокиных спасли две коровы, которых берегли пуще глаза. Свинок не держали – выкармливать их было нечем, да и соль стала дефицитом, так что заготовить впрок мясо, как прежде, стало невозможно. В это время роли в семье поменялись – теперь Евдокия Фёдоровна стала уезжать из дому, а Егор Васильевич оставался «на хозяйстве». По дорогам тогда слонялись огромные массы людей, искавших возможности купить еду, и женщины в этом случае имели определенную фору: их реже задерживали, их не могли мобилизовать в армию, заподозрить в шпионаже. Молодки сидели дома – их бы замучили дорогой приставаниями, старухи просто физически не могли вынести всех испытаний. Вся тяжесть этих поездок, пала на женщин уже пожилых, но ещё крепких. Одевшись победнее, да так чтобы казаться старше своих лет,  Евдокия Фёдоровна сама ездила за хлебом в Конотоп, пробираясь через растерзанную гражданской войной страну.

Поезда ходили нерегулярно, местные власти чинили разные препоны, вдоль дорог промышляли банды, и всё же голод гнал людей в богатые хлебом области, где можно было приобрести или обменять продукты. Каждого «мешочника» подозревали в спекуляции, а потому под угрозой расстрела запрещалось перевозить из губернии в губернию муку, крупы, печеный хлеб в буханках и караваях. На железнодорожных станциях специальные заградительные отряды производили обыски, безжалостно конфискуя продукты из списка запрещенных к перевозке, и тут же, у какой-нибудь стенки пакгауза «выводили в расход» тех, у кого их нашли.

Чтобы обмануть бдительность революционных церберов «мешочники» возили хлеб резанный кусками –  так везти хлебушек не возбранялось, ибо считалось, что продать куски невозможно. Это и впрямь было невозможно, но совсем не потому, почему думали комиссары, подписывавшие безумные приказы – просто от тех кусков ничего не оставалось: «мешочники» ехали сидя на своих мешках, чтобы их не сперли, и от долгой тряски подсыхающие куски рассыпались в труху. Эта хлебная труха, перемешенная с мешковиной, дома употреблялась для тюри, блюда приготовляемого так: хлеб размачивался кипятком в жидкую кашицу, и если туда можно было покрошить немного лука, то считалось, что это вкусно и очень сытно. Когда в тюрю подливали льняного масла, так это и вовсе был праздник.

Иногда удавалось привозить немного крупы, кусочек соленого сальца. На некоторое время привезенного хватало, а потом приходилось ехать вновь. Страшно мучило отсутствие соли – самым желанным продуктом стала селедка: она насыщала и «солонила». От бессолья гнили десны, люди опухали, покрывались язвами. Соль можно было достать на черном рынке, но только по рекомендации надежных людей, так же как наркотики, медикаменты, сахарин и прочий дефицит, от которого зависело выживание. Драгоценный «хлорид натрия» подворовывали грузчики на баржах, и ночью, тайно, продавали, требуя за спичечный коробок соли золотое кольцо, сережки или перстень. У кого золотишка не имелось, доставали селедочный рассол. Этот товар Сорокины его покупали у голутвинского лавочника Степана Абрамовича Темнова, разливавшего рассол из бочек по бутылочкам. Брали не ля еды – этой соленой жижей смазывали гнившие десны, чтобы спасти зубы.

***

Новые власти не могли достойно платить рабочим, а чтобы они не разбегались, вернули порядки времен крепостного права. На заводе уже с 18-го года был открыт концлагерь, который назывался «штрафные бараки», куда могли загнать любого по приговору заводского «дисциплинарного суда» - т.е. по произволу местных начальников. «Штрафников» водили на работу в цех под конвоем вооруженных активистов, а на ночь отправляли под замок. Чтобы рабочие не увольнялись с завода, его объявили «ударным предприятием», а работники таких предприятий не имели права его покинуть без разрешения заводоуправления и местного органа по учету и распределению рабочей силы. Самовольно перешедший на другую работу объявлялся «дезертиром трудового фронта» и подлежал принудительному возвращению на прежнее место. Такая повадка Егору Сорокину совсем «не глянулась», и с советской властью у него отношения не заладились  с самого начала. Пришел он, старый рабочий видавший разные виды, наниматься на завод, осведомился о расценках, и как услыхал, что предлагают платить, посмотрел как работают, плюнул, послал всех куда подальше, и сделав на прощанье неприличный жест, удалился. Больше попыток устроиться на советский завод он не предпринимал.

Будучи человеком верующим,  Егор Васильевич  очень болезненно переживал гонения на церковь, беспардонно-хамские нападки на священство.  Всё это, да и многое кой ещё чего, заставило его «обособиться» - по какой-то ветхой справке ещё царского времени выправив инвалидность, дававшую право на копеечную пенсию, Егор Васильевич зажил сам по себе, как будто и нет никакой советской власти вокруг. Жена его, вечная домашняя хозяйка, вообще ничего не получала, а жили они тем, что  большую часть своего дома отдавали под квартиры жильцов, держали корову, кур, свиней. Ставший уже стариком, Егор Васильевич подрабатывал «ближним отходом» - слесарничал в ближних селах: «паять-лудить, ножи-косы точить». Ещё плотничал и сапожничал, подшивал кожей валенки. Словом, как говорится «курочка по зернышку клюет, и сыта бывает».

Но полностью отгородиться от течения жизни было конечно же невозможно, и волей не волей факт существования советской власти сильно донимал Егора Васильевича. В его понятиях все руководители страны советов были каторжниками, лишь по случаю избежавшими наказания, ну, а какое доброе дело можно делать с каторжанами? Вождя Народов, И.В. Сталина Егор Сорокин ненавидел и призирал за происхождение и гадскую политику, называл его «гуталиньщиком» и матерно ругал. Хотя при всем притом, сам он сапожного ремесла не чурался и благородным происхождением не блистал, но вот ощущение того, что вся эта советская власть есть «неправильное устройство»  сидело в нем глубоко и никакие ухищрения пропаганды на него не действовали. Радиоточку в своем доме не поставил, а если доводилось читать советскую прессу, то комментировал прочитанное в присущем ему ключе горькой иронии, с использованием народных присказок:

- Гавкнул кобель на кошель – быть тому пусту!

или

- Захотели блинов у жидов – они тестом все растащат!

Слов из песни не выкинешь - был  прадед антисемитом, но в этом до крайностей не доходил, а более так, «по инерции», вследствие полученного воспитания.

Как его за все за это не посадили, просто чудо какое-то! Впрочем, было кого сажать и без него, так что может до старика просто руки не дошли – ведь он был далеко не один такой. В церковных приходах Коломны и окрестных сёл рабочие по-прежнему оставались православными активистами:  машинист молота в заводской кузнице Дерябин был старостой Вознесенской церкви, (той, что и нынче стоит на перекресте Комсомольской и Красногвардейской улиц). Монтер ремонтно-клепальной мастерской А. Бабаев, входил в число членов  церковного совета Бобренева монастыря. Регентом (управляющий хором) церкви Михаила Архангела был токарь арматурной мастерской М. Колосов, а регентом церкви Иоанна Предтечи в Городищах служащий заводской конторы Денисов. У власти было кого сажать и без слесаря Сорокина!

Да не так был прост и сам Егор Васильевич - местная власть пытались его «поприжать», за то, что он ходил в церковь, открыто праздновал все православные праздники, держал корову, нигде не состоял и ни в чем советском не участвовал, но сильно «обожглась» на этом деле. Когда тучки стали сгущаться у него над головой Егор Сорокин написал письмо лично «всесоюзному старосте», номинальному главе советского правительства, Михаилу Ивановичу Калинину, старому своему знакомому по работе в Питере – когда-то на заводе «Арсенал» Калинин работал токарем, а он слесарем, и в те времена они были «шапочно знакомы». Ответа от Калинина в доме на Путевой улице не дождались, но и ретивые радетели о советской власти от Егора Васильевича отстали.

***

Через голодуху 20-х, гражданскую войну, эпидемии тифа и «гриппа испанки», новый голод начала 30-х годов, репрессии и всякие нехватки, провел Егор Васильевич корабль своего семейства без людских потерь, и даже вышло приращение – старшие дочери пошли замуж, и стали одного за другим рожать внуков. Так появилось новое поколение семейства, третье по счету.

В браке дочки Анны, пусть странным образом и только отчасти, но всё же воплотилась мечта Егора Васильевича о своем цементном заводике –  смазливая и бойкая Аннушка вышла за Сергея Иванова Комарова, который стал коммерческим директором завода «Цемгигант» в Москворецке – там они и поселились. За заводского токаря Константина Ивановича Ершова пошла Елизавета – они занимали квартиру в старых домах, которые ещё «в старое время» завод выстроил для квалифицированных рабочих и мастеров, прямо напротив проходных. Каждой семье в таких домах полагалась двухкомнатная квартира, двери которой выходи на остекленную галерею-веранду, в просторечье именуемую «галдарейкой». Во дворе дома были сарайчики, всякое необходимое строение. Через дорогу магазины – промтоварный и продуктовый №1, легендарный «Первый номер», по-старому называвшийся «Струйская лавка», в память о потребительском обществе завода.

Другая дочка Сорокиных вышла замуж за двоюродного брата супруга Елизаветы, Анатолия Ивановича Иванова – его мать доводилась сестрой матери Константина Ивановича: одна была прачкой, другая белошвейкой, а мужья их работали на заводе. С заводом были связаны и первые шаги самостоятельной жизни Толика Иванова. Как и все дети коломзаводских рабочих он окончил четырехклассное училище, открытое при заводе, и стал работать токарем по металлу. Рожденный в 1906-го году, мальчишкой Анатолий пережил годы революции и гражданской войны. Как и многих других, закружил вихрь этих событий, во многом определивший его судьбу. Он стал комсомольским активистом, и записался в ЧОН – части особого назначения. Это были добровольческие вооруженные формирования профсоюзных, партийных и комсомольских активистов, людей безоговорочно верных партии и делу революции. «Чоновцы» работали на производстве, а в свободное время проходили боевую подготовку. Их посылали в командировки: искать дезертиров, прочесывать местность и выставлять оцепления при облавах на бандитов, охранять активистов, проводивших изъятия излишков у крестьян на селе, нести караульную службу у особо важных для власти объектов, и всё в таком роде.

В августе 1925-го года при расформировании ЧОН, по рекомендации его командования комсомолец Иванов был направлен в тверскую кавалерийскую школу им. Троцкого, а после трех лет обучения выпускался он уже из школы им. Коминтерна –  в 1928-м году училище переименовали. Так Анатолий Иванов стал кадровым командиром РККА – по тем временам дивная карьера. Направили его служить в город Себеж, а приезжая в отпуск к матери, бывая у коломенских родственников в гостях, он познакомился с Клавдией Сорокиной, и женившись на ней, увез с собой. Потом их перевели в Токсово, а оттуда  Архангельск. В Коломну они приезжали от случая к случаю, чаще проездом из отпуска или в отпуск.

Теперь, когда весь клан собирался в доме Соркиных, сходилось целых три семьи, да ещё приезжала старшая незамужняя дочь Екатерина, служившая на Центральном Телеграфе в Москве телефонисткой. В такие дни, окидывая теснившееся за общим столом свое немалое семейство, чувствуя этаким библейским патриархом, Егор Васильевич не без гордости называл его «семья Авраамова», и открывал застолье неизменной фразой:

- Ну, что же – соловья баснями не кормят! Наливайте по первой!

В ту пору с родителями осталась только младшая Веруша, с которой приключилась известная беда, от которой не застрахована ни одна девица. В результате житейского казуса, а так же целой цепочки последующих событий, на свет явился тот, кто вот пишет эти строки. Впрочем, обо все надо рассказывать по порядку.

Второе  поколение

Своего деда Леонида я никогда не видел –  не осталось от него ни строчки письма, ни самой маленькой фотографии - одна только звучная фамилия, которая настораживала всех без исключения «кадровиков» и «особистов», встречавшихся мне на жизненном пути. Да вот ещё совершенно случайно, и в довольно неожиданном месте отыскалось одно любопытнейшее свидетельство о нем: копаясь в коллекции государственного архива кинофотодокументов, мне посчастливилось наткнуться на снимок тепловоза серии «О-эл-6», в учетной карточке которого было указано, когда и где была сделана фотография - «Коломзавод», октябрь 1932-го года. При всей скромности композиции этого фото, оно таит в себе много важного для моей семьи, потому что этот самый тепловоз далеко не в последнюю очередь стал причиной того, что я живу на белом свете. Звучит несколько странновато, однако не спешите с выводами, прежде чем узнаете все.

***

Первые отечественные тепловозы с 1922-го года выпускали ленинградские заводы «Электрик», «Красный путиловец» и «Балтийский судостроительный», однако к исходу 20-х годов из Ленинграда это производство перевели на коломенский машиностроительный завод, где ещё с 1903-го года был освоен выпуск дизелей. С 1927-го года на заводе существовала конструкторская группа, занимавшаяся дизельной темой, позже преобразованная в бюро под литерой «Д». Ведущими конструкторами «Д-бюро» были А.И. Козякин, А.А. Кирнарский, Н.К. Рыбин, Б.И. Кушнер, а работой бюро руководил Б.С. Поздняков. При участии этих инженеров в 1930-м году на «Коломзаводе» был создан тепловоз мощностью 600 лошадиных сил, а на другой год начали серийное производство локомотивов  «О-эл-6». Этими советскими тепловозами коломенского производства первым решили полностью укомплектовать ашхабадское депо, и из далекой Туркмении в Коломну прибыл его представитель, Леонид Григорьевич Ярхо, который отвечал за приемку локомотивов.

Судя по документам партийного архива ЦК компартии Туркменистана, Леонид Григорьевич принадлежал к числу так называемых «выдвиженцев», делавших в то время стремительные карьеры.  Родился он в 1905-м году на Украине, в уездном городишке Бахмут Екатеринославской губернии (ныне г. Артемовск Донецкой области). Происходил из рабочих, где и как учился, неизвестно, но высшего образования, судя по всему, не имел. Неизвестно в точности, каким ветром занесло его в Среднюю Азию – в документах указано только, что работал помощником машиниста, потом машинистом, в 1927-м году стал членом партии и за четыре года «дорос» до должности заместителя начальника локомотивного депо ашхабадской железной дороги.

Его назначение совпало с началом работ по переводу туркменской железной дороги на тепловозную тягу – командированному на коломенский завод товарищу Ярхо приходилось принимать участие в ходовых испытаниях локомотивов, изучать опыт эксплуатации, набирать персонал для сервисного обслуживания коломенских тепловозов в ашхабадском депо. Дело это было крайне не простое, поскольку сманивать в далекую Туркмению нужно было высококвалифицированных специалистов, способных передать свой опыт и знания «местным кадрам», а такими рабочими дорожили и на Коломзаводе. Судя по кое-каким частным воспоминаниям, Леонид Григорьевич вполне управлялся с этими хлопотными обязанностями – говорили, что он был незаурядный организатор, из тех, кого в советское время называли «пробивной парень». Коломенские рабочие, которых он навербовал для работы в Ашхабаде, отзывались о нем весьма неплохо: в Туркмении их принимали как дорогих гостей, замечательно устроили, а главное давали хорошо заработать, так что по возвращении из этой длительной командировки они обзавелись собственными домами.

***

Приехав в Коломну в 1932-м году, Леонид Григорьевич,  прочно обосновался в заводской гостинице «Дом приезжих», которая и ныне существует на том же самом месте и под тем же самым названием. Общие дела на заводе сблизили его с сотрудниками конструкторского «Д»-бюро - часто заходя туда, Леонид Григорьевич познакомился с чертежницей этого бюро Верочкой Сорокиной. Она была девушкой хорошенькой, подававшей надежды как художница, с легким и веселым характером. Руководитель изостудии дома культуры им. Воровского, в котором Вера занималась с детства, настоятельно рекомендовал ей учиться дальше, и даже готов был написать ей рекомендации в художественное училище, но этот план «похерил» отец – Егор Васильевич считал удел художников «делом не надежным» и учиться дочку не отпустил. Применительно к талантам девушки её устроили в конструкторское бюро копировщицей, а потом она стала чертежницей.

Осенью 1932-го, как раз приблизительно в то самое время, когда был сделан снимок упомянутого выше тепловоза, между Верой и Леонидом завязались романтические отношения. Ему было двадцать семь лет, он был недурен собой, весел и предприимчив, занимая ответственную должность, получал хорошее жалование и имел громадные перспективы карьерного роста. К моменту их встречи Верочка пережила глубокую личную драму – ухаживавший за нею молодой человек, некто Владимир Соломатин, которого родня и знакомые прочили ей в мужья, внезапно  умер во цвете лет. Он случайно поранился при бритье, после чего у него приключилось заражение крови, и тогдашняя медицина спасти его не смогла. После этого трагического происшествия личная жизнь у Веры всё как-то не складывалась, и когда за нею стал ухаживать приезжий красавец, она его не отвергла.

У Леонида Григорьевича в Ашхабаде осталась семья, но тогда молодые люди на многие условности жизни  смотрели сквозь пальцы. Пик их романа пришелся на зимние новогодние праздники, и январь 1933-го года промелькнул для них веселой чередой, оставив о себе весьма существенное напоминание в виде младенца мужского пола, родившегося аккурат в середине сентября  того же года. Подобные казусы при советской власти уже были в порядке вещей,  а потому дело решили «полюбовно»: Вера не стала требовать от Леонида Ярхо жертв в виде оформления развода и женитьбы на ней, а он признал ребенка, записав его на свою фамилию, и платил алименты. Вот только под нажимом родителей Веры отношения их прервались, хотя встречались они почти ежедневно: ведь работали на одном заводе, и жили в близком соседстве – он в «Доме приезжих» при станции «Голутвин», она за железной дорогой, на Путевой улице в поселке Боброво, так же совсем рядом со станцией.

***

Сына своего Вера назвала необычным в нашем краю имени Альберт, пояснив свой выбор  довольно оригинально:

- Вот будут матери своих ребят звать с улицы: «Колька, Васька, Ванька – идите домой»! А я крикну: «Альберушка».

Наверное, в этом проявилась богемная натура бабушки, которая своим экстравагантным выбором немало попортила крови моему папочке, а тот, не иначе в дань семейной традиции и меня имечком наградил таким, что теперь  – Валерий Альбертович  Ярхо - больше напоминает заковыристую скороговорку для студентов театральной школы, работающих над постановкой сценической речи.

Рожать «Альберушку», подальше от сраму, Веру отправили в Москворецк, к чете Комаровых. В ноябре 1933-го отца  окрестили, из соображений конспирации проведя обряд в сельской церкви погоста Пять крестов. Таиться приходилось из опасения неприятностей, которые могли возникнуть у Веры – если стариков не трогали, считая, что их перевоспитать невозможно, с молодых за подобные религиозные фортеля строго спрашивали. Совсем в тайне оставить факт крещения было нельзя, но советская власть обладала известной странностью – если люди явно опасались её прогневать, она была милостива и прощала их «маленькие слабости». Приходилось «играть по правилам», демонстрируя почтительность власти попытками все неодобряемое идеологией проделывать «как бы в тайне».

Говорят, когда в чашу наливали воду, она гремела от плававших в ней ледышек – храм был холодный, не отапливался, а поздней осенью уже основательно прихватывало морозцем. Однако ничего, обошлось. Правда, имя, с которым крестили младенца нынче неизвестно – все участники обряда уже давно покинули земную юдоль, а никаких «Альберушек» в православных святцах отыскать невозможно. Такая вот незадача.

Три года спустя после рождения первенца судьба Веры была устроена – к ней посватался работавший на коломенском заводе сварщиком Володя Графов. Теперь столкнувшись у магазина, возле заводской бани или клуба Вера и Леонид Григорьевич, соблюдая правила внешних приличий, даже не здоровались, делая вид, что совершенно не имеют никакого отношения друг к другу.

Покуда в Коломне разворачивалась семейная коллизия многоугольника «Сорокины-Графовы-Ярхо», годящаяся для написания сценария полноценной «мыльной оперы», в Москве советское правительство пришло к выводу, что широкое использование тепловозов на железных дорогах для СССР слишком дорогое удовольствие. Эксплуатация паровозов, в тех, предвоенных условиях, при той экономической формации, которая существовала в стране, была более выгодна.  Уголь, на котором работали паровозы, обходился недорого, поскольку добывали его бесчисленные заключенные ГУЛАГа. Он не нуждался в переработке, хранить его было проще. Получение дизельного топлива из нефти требовала развитой нефтехимической промышленности, много специалистов, хранилищ, и прочей возни. В первую очередь  бензин, солярка и мазут требовались  для боевой техники армии и флота, готовившихся к большой войне. С подачи «железного наркома» Когановича, отвечавшего за транспортную политику страны, в 1937-м году было принято решение о приостановке производства тепловозов, и таким образом пребывание Леонида Григорьевича в Коломне потеряло всякий смысл.  Все эти высшие соображение государственной и военной стратегии сказались на судьбе Леонида Ярхо и Веры Сорокиной – в 1937-м году он уехал в Туркмению, и больше они уже никогда не встречались.

***

Супруг Веры был моложе её годами и красив – поговаривали, что в  жилах Володи текла частица крови графов Келлеров, крепостными которых были его предки, отсюда, де, и фамилию получил кто-то из его дедов, родившихся где-то поблизости от графского имения Сенницы в Зарайском уезде.

Коломенскими жителями Графовы стали так же при обстоятельствах весьма неординарных, дело в том, что мать Володи выиграла своего мужа Сергея Родионовича Графова… в лотерею! Правда-правда! Так все и было. Не поручусь за то, что подобные обычаи существовали в иных местах, но на юго-востоке Московской, и в ближайших к ней уездах Рязанской губерний существовала замечательная традиция специальной благотворительности, дававшей неплохие шансы  оказаться «пристроенной» для бесприданниц из простонародья - каждой из них давалась возможность вытянуть свой «счастливый билетик». Это не метафора, так было на самом деле: в старое время проводились лотереи, когда бедные невесты «благонравного поведения» тянули жребий и в случае выигрыша  получали от устроителей лотереи  условленное приданное.

К примеру, газета «Московские ведомости» в ноябре 1852-го года сообщала: «Зарайская городская Дума объявляет, что, согласно завещанию покойного потомственного почетного гражданина Михаила Ивановича Крашенинникова, в думском присутствии 1-го октября 1852-го года допущены были к вынутию жребия 20-ть девиц из беднейших  мещанских семейств. Из них вынули жребий четыре девицы, согласно назначению в завещании, получали право на получение денег при выходе в замужество, имена их суть следующие: Александра Николаевна Новикова, Ольга Филадельфовна Евреинова, Александра Ивановна Салтычева, Анна Андреевна Карпова и Александра Никитична Могишева. Те из девиц, что вынули жребий, которые не выйдут замуж в грядущем году, будут допущены до жеребьевки в следующем на общих основаниях».

В маленьких уездных городках, где не было большого числа развлечений, подобного рода  «брачная благотворительность» здорово разнообразила жизнь местных филантропов. Между ними порой возникала целая конкуренция на этой почве: каждый имел соглядатаев, из свах и приживалок в богатых домах, всех этих «тетенек» и «дяденек» не ясного, и часто весьма отдаленного родства, в изобилии крутившихся возле состоятельных семейств питаясь крохами щедрот богатых родственников. Эта «брачная агентура» благотворителей высматривала «подходящих девиц» и после обнаружения таковых богатые семейства старался устроить судьбу «своих бесприданниц» лучше, нежели у кого бы то ни было.

Чаще подобные дела устраивали при городских и сельских церквях, в виде приходских попечительств. Центральной фигурой этого попечительства становился священник, который, бывая в домах прихожан довольно часто, принимая от них исповедь, как никто другой знал, когда и куда лучше направить имевшиеся средства. Образ действий приходских благотворителей строился на принципах складчины: по призыву священника, устраивали сбор средств, деньги помещали в банк, на неприкосновенный вклад, который постоянно пополнялся очередными пожертвованиями. Раз в год проценты с вклада снимались и, исходя из набежавшей суммы, формировалось приданое, для одной-двух невест на приходе.

Действуя «частным порядком» наделяли приданным  сирот и бедных девиц местные богачи, и иные благотворители только этим не ограничивались, считая, что мало наделить невесту деньгами для начала семейной жизни, нужно было ещё помочь её устроить – их нужно было «отдать замуж за хорошего человека». Решив «двести дело до конца» они брались и отыскать этого «хорошего человека», оговаривая «особое условие» при проведении лотереи: деньги дадут, если пойдет, за того на кого укажут. Неволить никого не хотели, а которая девица если изъявляла желание сыграть,  то уж должна была подчиняться правилам игры.

Вот однажды решила тянуть невестин жребий девушка Саша Желихова, жительница слободы Митяево города Коломны, работавшая на шелкокрутильной фабрике Карла Абега. Так как среди работниц фабрики было много незамужних девиц с неясными перспективами, идея устройства брачной лотерее родилась у фабричного начальства сама собой. Вернее основную инициативу взяла на себя мадам Англьери, супруга управляющего фабрикой  – дама была активная благотворительница, и старалась, как умела, помогать людям. По придуманному  условию «счастливая невеста» вытащив выигрышный билетик должна была пойти за того жениха, на которого ей укажут. Выбирать Александре не приходилось, ибо была она натуральная бесприданница: детей в семье много, а она из девок старшая - родители за ней и полушки дать не могли, а потому, когда ей предложили  испытать свое счастье, она долго не раздумывала. Фортуна была к ней милостива: иные подружки её по пять лет «судьбу в шапке искали», а она  сразу  вытащила «счастливый билет». В тот год невесте давалась полная постель, с перинами, подушками одеялами и прочим, из одежды разные необходимые предметы, а главное сто рублей  «живыми деньгами». Очень приличное мещанское приданое!

Родители Сани чуть с ума на радостях не посходили, а вот сама она не очень-то возликовала. Когда первое, захватывающее дух и затмевающее разум чувство выигрыша прошло, Саша задумалась-закручинилась. И было от чего! О будущем муже девушке только и сообщили, что звать его Сергей, а по фамилии он будет Графов и родом из какого-то села под Зарайском в Рязанской губернии. Сомнения все же одолевали девицу: известное дело - бедному человеку редко перепадает что-либо хорошее, бесплатно и вовремя.  «А ну как приведут какого-нибудь калеку, урода, пьяницу-недоумка!?» – думала Саня в тот вечер, и картинки, одна страшней другой возникали у неё в голове. Наступил момент, когда она хотела даже ночью потихоньку сбежать из отчего дома, но предусмотрительные родственники, вполне предполагавшие то, что занимает её думы, за Сашей в тот вечер внимательно просматривали и никуда одну не отпускали. Делать было нечего, смирилась девушка, и решила положиться на волю Божию.

Утром пришли к ним в дом с неизвестным ещё женихом, молодых знакомить, и как ввели в горницу молодца, так у Сани все страхи разом и отошли. Выше притолоки ростом, кудрявый, носатый, в красной рубахе - жених был, купчихе на зависть! Имелся у него только один изъян, не самый главный в семейной жизни - был женишок на один глаз крив: око он потерял, работая на заводе вальцовщиком. Сваха, расхваливая жениха, и этот изъян обернула к его достоинству:

- Счастье-то какое: нипочем мужика в солдаты не возьмут, при любой войне кормилец дома останется!

И то верно! А здоровьем жениха Бог не обидел, – был он крючником на речной пристани, и, бывало, взяв подмышки по кулю соли,  спокойно всходил по мосткам на барку-коломенку. В наследство потомкам этой линии от одноглазого крючника Графова помимо звучной фамилии достались ещё гренадерский рост, кудрявые волосы, большие носы, которые и нынче ещё попадаются в нашем краю среди дальней родни.

В один  день все сладили,  а на той же неделе  повенчали молодых, и стали они жить поживать, детей наживать.  Родилось у них пятеро девок, а последним сынок Володечка. Подросший Вова пошел проторенной дорогой на завод, в кузнецы, а потом в конце 20-х окончил курсы сварщиков. Для Веры – заводской чертежницы – брак со сварщиком по заводским меркам был мезальянсом, однако брал он её «с довеском», а имея на руках дитё, особенно привередничать не приходилось.

Вставай, страна огромная…

Перед самой войной в семействе Графовых родился ещё один сын, крещеный Сергеем, и семья была вполне счастлива. Жили в доме Верочкиных родителей. Несмотря на кровное родство, живя в отчем доме, семья Веры платила старикам Сорокиным за квартиру наравне с другими квартирантами, которых хозяева пускали на постой. Тоже касалось электричества – Боброво электрофицировали в 20-х годах, и в доме постукивал счетчик, показания  которого «раскладывали» на квартирантов и хозяев в равных долях.  При этом питались «из одного котла» - старшей      хозяйкой считалась мать Веры, готовившей на всю большую семью. Но за молоко ей Графовы платили отдельно. Таков был порядок вещей, так было «заведено от веку» - иждивенчества в старых семьях не признавали.

Но вообще-то жили можно сказать зажиточно – Володя хорошо зарабатывал, Вера получала зарплату. Старики имели свои доходы от торговли молоком, платы квартирантов и кустарных промыслов деда. Так что, в общем-то, у них выходило не худо. Что составляло их жизнь вне работы и забот о хлебе насущном? Как и все люди того поколения они обожали кино. По многу раз смотрели «Путевку в жизнь», «Чапаева», «Веселых ребят» и прочие кинохиты того времени. После того как в доме Сорокиных провели электрическое освещение, по вечерам появилось ещё одно развлечение – читали книги в слух. Раньше это делал только Егор Васильевич, а теперь грамотные дочери читали в очередь. Любили музыку – купили патефон коломенской фабрики, работавшей в помещениях фабрики Абега, где когда-то свекровь Веры обрела свою судьбу, выиграв в фабричной лотерее «Счастливая невеста». Хорошие пластинки были в дефиците и «Граф» как звали за глаза мужа Веры ездил в выходные дни в Москву, чтобы там, на каком-то рынке выменивать и покупать грампластиночный дефицит.

Но это было не более чем дань моде – в основном в Москву ездили за всяким товаром – при советской власти товары имели обыкновение исчезать неожиданно, а в Москве все же их можно было разыскать, если конечно иметь к тому сноровку и фарт. Уезжали в ночь под выходной, останавливались у старшей сестры Екатерины, а с утра мотались по магазинам и рыкам, чтобы вечерним поездом вернуться в Коломну, везя в «двух руках и на горбу» каждый. Привозили разную крупу, макароны, сахар, мануфактурный товар, что-то из вещичек, ну и грампластинки, если сил и времени хватало.

В сравнении с тем, что пришлось уже пережить во время Гражданской войны и разрухи 20-х, голода начала тридцатых годов, все эти трудности казалось пустяками, а советская власть была родная – другой жизни они уже не помнили. Им импонировало то, что  рабочего человека уважают и на словах превозносят. Что для рабочих строят рабочие поселки из двух-трех, а местами даже четырех этажных домов с отдельными квартирами для семей.  Большая новая больница и дом культуры, с аляповатыми украшениями, целиком взятыми из представлений пролетариев о «богатой жизни» - все это были приметы «улучшения жизни».

Одновременно с этим  по городу и заводу одна за другой прокатились волны арестов. До поры «заводских» не трогали – всё-таки пролетарии, опора режима, ядро политического актива. Но в 1936-м году и на заводе стали исчезать люди.

Модельщика Антонова П.П., бригадира Тарасова П.М.,  работника цехового планово-распределительного бюро Крылов К.М., цехового мастера Тарасов П.М. обвинили в создании контрреволюционной организации и подготовке теракта. Их одного за другими арестовали в июле-августе 1936-го года, 7-го октября судили, а на другой день расстреляли.

Сезон арестов 1937-го года на Коломзаводе  стартовал «раскрытием повстанческой организации» притаившейся среди уроженцев села Лысцево:  проводник Глухов, грузчик заводского гаража Грязнов и токарь Сазонов были взяты в феврале - в апреле их расстреляли. В марте взяли приемщика техотдела Сазонова, а в апреле пошли в тюрьму инструктор техотдела Игнатов, сменный диспетчер Козлов, экономист планового отдела Михайлов. В мае к ним добавились технический инспектор горячих цехов Пантелеев, помощник завотделом охраны труда и техники безопасности Писаркин. Из них «сформировали» антисоветскую группу, судили и в начале июля расстреляли.

По той же схеме начали создавать «шпионско-диверсионную группу» -  в мае посадили директора завода Сололомона Ильича Кукса, а летом, в июле-августе, оказались за решеткой  немецкие рабочие – те, кто эмигрировал в Советскую Россию в начале 20-х, после поражения пролетарской революции у себя на родине. Карл Бош – формовщик в литейке, его сын Фридрих модельщик – оба уроженцы Гамбурга, Мария Лох – крестьянка-колонистка из Поволжья, работала продавщицей в магазине при Коломзаводе, уроженец Берлина Вильгельм Лубс на заводе работал мастером. С ними вместе попал в неволю Рафаил Ильич Кренцвит – начальник отдела подготовки производства. Эту «группу» судили 1-го ноября 1937-го, а через два дня этих «шпионов» расстреляли.

Осенью 1937-го уже начали «разработку» польской диаспоры на заводе, формируя антисоветскую организацию «из числа польских перебежчиков». За несколько месяцев в Коломне и округе перестреляли практически всех, кто имел к Польше и Прибалтике хоть какое-нибудь отношение: сапожники, землемеры, ветеринары, сторож разводного моста, дворник детского туберкулезного санатория, санитарки больницы, инженеры, повариха детского сада в Щурово и т.д. Не миновала эта волна  и Коломзавода: в августе взяли техника чугунолитейного цеха Завадского и в октябре расстреляли. Малограмотного конюха заводского конного двора Твардовского расстреляли в декабре «за восхваление жизни и порядков фашистской(!) Польши. Конструктора Встеклицу и делопроизводителя  заводской фотографии Дзедзиевскую взяли в один день – 8-го февраля 1938-го года. На другой день взяли Августа Мейснера, поволжского немца, рабочего чугунно-литейного цеха.

«Шпиона» Беликова, работавшего токарем, взяли ещё осенью 37-го, но судили его вместе с «иностранцами» - их обвиняли их в одном и том же, и расстреляли по очереди: Беликова 28-го февраля, пани Мальвину Дзедзиевскую уличенную в шпионаже на польскую разведслужбу «Экспларитуру» расстреляли 20-го марта, а через неделю «пошел в расход» Мейснер. С паном Леонидом Встеклицей отчего-то тянули, но 27-го августа 1938-го и его «поставили к стенке».

Теперь, приходя на работу, все смотрели – кто пропал на этот раз. Все исчезнувшие жили в самом ближайшем соседстве с оставшимися – в Боброво, на Партизанке, в домах Коломзавода, на Новой стройке и Рабочем поселке. Не заметить исчезновение соседей, с которыми по очереди ходил в общую уборную, было невозможно, но каждый себя успокаивал: видно было за что, наши органы не ошибаются и т.д..

Ещё думали: мне-то чего бояться? Любили поговорить о вредительстве, а то что «сажали начальство» даже нравилось – считали, что в этом отчетливо проявляется  строгость порядка. Но многое объяснить не могли и этими способами. Например, полное недоумение вызвала весть об аресте и расстреле Михаила Егоровича Урываева – большевика с дореволюционным стажем, «красного директора», спасшего завод в годы разрухи, бывшего редактора коломенской газеты, партийного руководителя, «доросшего» до должности директора всесоюзного снарядного треста.

На заводе посадили всю семью Катарских – её глава вступил в партию ещё в 1903-м году, в 1908-м за революционную деятельность  пошел на каторгу, и на волю вышел только после революции. С 1922-го года работал кочегаром на заводе, в 36-м вышел на пенсию.  Три сына-партийца и невестки, работали на Коломзаводе…. В 1938-м году все они получили по 8-мь лет срока. Ветеран партии в лагере и умер.  Такие случаи несколько удивляли, но так как они «не вписывались» в общую логику привычных рассуждений, о них проще было не думать вовсе. Нутром чуя опасность, «на всякий случай»  старались быть осторожными, всячески «излучали верноподданность».

***

После того как «железный нарком НКВД» товарищ Ежов был арестован и наркомат возглавил верный сталинец товарищ Берия, весь оперативный состав  коломенского райотдела НКВД отправился в тюрьму. Специальная комиссия, работавшая в Коломне, проверив следственные дела 37-38 годов, пришла к выводу, что большинство из них было сфабриковано и фальсифицировано.

В июле 37-го из наркомата был спущен приказ №00439, а позже его дополнивший №00447 в которых предписывалось производит аресты «врагов народа», определение которых трактовалось очень широко. Тех кого надлежало подвергнуть аресту разделяли на две категории: активных и не столь опасных. В приказах содержались разнарядки: в Московской Области предполагалось таким способом репрессировать 35 тысяч человек. Каждому райотделу НКВД надо было подготовить к осуждению дела на 30-35 фигурантов по 1-й категории – таковые подлежали расстрелу, и 190-200 по второй – их отправляли в лагеря на сроки от 8 до 10 лет.

Из 120 «коломенских» дел признанных фальсифицированными 56 окончились смертными приговорами – приговоренные были казнены на Бутовском полигоне. Это значительно превышало разнарядки приказов, но в этом деле энтузиазм поощрялся. Начальник райотдела НКВД Галкин и его помощник Терновский за фальсификацию дел в  1940-м  году получили по десять лет лагерей. Это преподносилось как торжество справедливости, однако осужденные по этим фальшивым делам были освобождены далеко не все. Расстрелянных и умерших в заключении реабилитировали только в середине 50-х годов, и то после того как об этом стали просить родственники, все эти годы носившие на себе известное клеймо «член семьи врага народа», имевшие особенные пометочки в личных делах и документах, превращавших их в социальных аутсайдеров.

Едва только «восторжествовала справедливость» и по «Бериевским спискам» кое-кого выпустили, а кого-то посадили, как 26-го июня 1940-го года  был издан указ советского правительства: «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода с работы». Согласно этому указу, рабочие и служащие, самовольно ушедшие из государственных, кооперативных и общественных предприятий или учреждений, а также самовольно перешедшие с одного предприятия на другое, предавались суду и могли подвергаться тюремному заключению сроком от 2 до 4 месяцев. За прогул без уважительной причины рабочие и служащие карались исправительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием из заработной платы до 25%. Фактически это  
означало возвращение к практике крепостного права, когда рабочих «приписывали» к заводам, распоряжаясь их судьбами по усмотрению нужд производства. Одновременно с ужесточением мер наказания за нерадение и самовольство, были повышены нормы выработки, и понижены расценки. В довершение ко всему все эти подарочки от родной советской власти рабочие должны были встречать выражениями восторга, и горячо одобряя эти меры, всячески славить на собраниях партию и лично дорогого товарища Сталина, вместе с его верными сотоварищами-руководителями.

Эти опасные времена Сорокины пережили без потерь. Видя, что творится вокруг, понимая, что «ходят по краю» - среди арестованных было много знакомых, особенно у Веры Георгиевны, знавшей многих конструкторов и инженеров дизельного производства, которое основательно «проредили» арестами -  вели себя крайне осторожно, и опасались только того, что Егор Васильевич им все испортит. Власть у деда была уже не та, что прежде, а потому в обход него молодой зять уничтожил кое-что из его книжек, среди которых были такие, которые могли бы стать предметом чей-нибудь кляузы. Особенно Егор Васильевич тужил о сборничке стихов Есенина, которого очень любил. Расстаться с книжкой он никак не хотел, и родственнички, подгадав момент, когда он пошел продавать молоко по дворам, спалили книжку крестьянского поэта, который вроде бы и не был запрещенным, но властями не одобрялся. Тогда поклонникам Есенина легко «пришивали  троцкизм», на той почве, что их кумир был близок к опальному вождю революции, ставшему главным врагом звездоподобного товарища Сталина, а потому схлопотать пресловутую «58-ю статью» за любовь к стихам «кулацкого подвывалы» было вполне реальной вещью. Когда дед хватился книжки,  был скандал, да что в нем проку, когда дельце было уже сделано.

***

В армию на срочную службу «Графа» не взяли – у Владимира Сергеевича с детства была грыжа, которую прооперировали только в 1939-м году. Но  сразу же после операции в 1940-м году его призвали на сборы, как и многих других заводских рабочих – в местечке Сембратские кустики был разбит палаточный городок, и там работяг учили стрелять, бросать гранты и окапываться. В тоже самое время Вера лежала в больнице, готовясь родить, и когда родился сынок Сергей, «Граф» отпросился из военного лагеря и приехал встречать роженицу прямо в военной форме.

Теперь уже, задним числом, приближение войны можно обнаружить во множестве мелочей, и когда говорят о «внезапном нападении», звучит это странно. Даже на уровне семьи Сорокиных было несколько верных знаков грядущей беды – тревожную весть принесла Клавдия, которая  летом 1941 совсем нежданно приехала с сыном Стасиком: мальчик был в крымском пионерлагере «Артек», но родителей известили телеграммой, чтобы они приехали за ним, не объясняя причин.

Семейство Ивановых тогда жило в Архангельске, где служил Анатолий Иванович, и для Клавдии Егоровны военные устроили переброску из в Крым на самолете. Она довольно быстро пересекла страну с севера на юг, и оказавшись на симферопольском аэродроме в середине июня увидела военные самолеты выставленные рядами, под маскировочными сетками, везде вооруженные караулы. Жена военного опытным глазом определила, что происходит какая-то тревожная суета, необычная для мирного времени. Муж Клавдии в это же время был там же в Крыму, в санатории – Анатолий Иванович уже дослужился до капитана, и летом 41-го «убыл в очередной отпуск». На поезде Клавдия Егоровна со Стасиком приехала в Коломну 20-го июня, сделав привал у родни, как было заведено, прежде чем ехать дальше, к себе на север, тут-то её и застало известие о начале войны. Буквально через несколько дней после 22-го июня приехал Анатолий Иванович, и забрав своих, тут же отбыл в часть.

***

Сам же день 22-го июня начался хорошо. На заводе объявили выходной – тогда это бывало не каждое воскресенье – и Графовы сговорились со своими знакомыми пойти на пикник. В субботу вечером усиленно готовились, а рано утречком пошли через Митяево к мосту, перешли его и расположились на бережку Москвы-реки.  Погоды тем летом стояли хорошие, и с самого утра рокового воскресенья на берег вышло множество народу с патефонами, гитарами, волейбольными мячами, корзинами с напитками и закусками. Только ближе к обеду от компании к компании пошел слух о том, что по радио что-то говорили о войне - что именно никто и не знал, но гулянье  уже испортилось, и все начали сворачиваться, поспешая вернуться домой. Радио у Сорокиных не было. На митинги, собранные 22-го июня, про которые много пишут разные «официальные историки», они не поспели. Так и провели вечер рокового дня, разделившего время на «до» и «после» войны, в неведении. Всё разъяснилось только на другой день, когда пошли на работу – вернувшись в обед, домой, рассказали, что слыхали. от людей. Но много ли эти люди и сами знали. Известно было, что напали немцы, а как и что в точности, никто не понимал. На этих самых митингах собравшийся народ хотел слышать о положении дел, но с трибуны больше «говорили мимо темы» - им же ничего не сообщили, да и кто, и что мог им сообщить о том, что и как говорить, если в первые дни войны вообще мало кто понимал масштаб происходящих событий, а те кто имел возможность его оценить, «переваривали  информацию», будучи не в силах поверить в её достоверность. Из-за скудости сведений «по делу», выступавшие перед людьми 22-23-го июня больше блажили, привычно закатывали на трибунах истерики ритуального славословия в адрес партии и лично товарища Сталина, да клялись в верности и уверенности в конечной победе. Говоря о собственно войне, даже и слова этого старались не употреблять, обходясь формулировкой «провокация фашистских заправил». Более всего, и заметно что совершенно искренне, всех выступавших  возмущало коварство, с которым был нарушен мирный договор, заключенный  в августе 1939-го года с Третьим Рейхом.

В начале июня 41-го английское правительство известило СССР о готовящемся нападении Гитлера, советские газеты опубликовали заявление ТАСС о том, что предупреждения англичан: «является грубой провокацией империалистов, пытающихся поссорить двух надежных союзников». Газеты бурно негодовали на коварство и подлость британцев, и утверждали, что союз СССР и Рейха нерушим в обозримом будующем. До войны оставалось две недели, а  в заявлениях советского правительства чувствуется полная уверенность в себе и в том, что оно делает…. И вдруг наступило 22-е июня 1941-го года, все растерялись, и стараясь скрыть эту растерянность, как-то не по делу горячились на трибунах.

Про войну много говорилось все последние годы, в каждом доме имелись противогазы, которые выдавались работникам предприятий, однако победы над японцами в Монголии, вторжение в Польшу и Прибалтику, зимняя война с финнами в Карелии -  все эти краткосрочные, окончившиеся военным успехом компании вселяли надежду на то, что и теперь как-то обойдется. К тому же пропаганда с утра до ночи твердила про могучую Красную Армию, стремительную авиацию и боевой флот. Считалось, что воевать будут где-то в Европе, на чужой территории, обязательно быстро победят малой кровью, потому что местные пролетарии поддержат Красную армию восстаниями, а дальше всё будет вообще замечательно…..

О том насколько были дезориентированы люди, говорит такой факт: в июле 1941-го заводской детский сад, как ни в чем не бывало, отправился в Пески, на дачу, и маленький Алька Графов (его записали на имя отчима, но усыновлен он не был)  поехал со всеми, в старшей группе. Осенью ему предстояло пойти в школу, и семья  решила отправить его на природу отдохнуть. Отрезвление пришло ближе к августу –  Графов съездил в Пески и забрал пасынка домой.  Ранней осенью сам он отправился вместе с  другими рабочими в Киров, где разворачивали производство в глубоком тылу – Подмосковье стало  уже не надежным местом.

В октябре к Сорокиным пешком из Москворецка пришел зять Комаров с сыном Юрой – приходили чего-то попросить, да заодно Сергей Иванович рассказал о своих военных злоключениях. До войны он был одним из главных распорядителей дел на москворецком цементном заводе, принимал родню, широко угощал – они вообще жили на широкую ногу. Как только в июне 1941-го года объявили мобилизацию, Сергея Ивановича призвали, и почти не обученного, рядовым, отправили на фронт, под Смоленск, где шли страшные бои. Часть Комарова попала под сильную бомбежку немцев и взрывом авиабомбы его тяжело контузило. Он выжил, но воевать уже не годился, и его комиссовали. Это был последний визит Сергея Ивановича к коломенской родне – весной 1942-го года он умер, так и не оправившись от контузии.

***

На исходе  октября немцы подходили к Кашире, и в советских ближайших тылах воцарилась неразбериха. На несколько дней в Коломне установилось полное безвластие – советские учреждения работать прекратили, милиция куда-то подевалось, и грозные орлы НКВД вдруг приобрели свойство невидимости.  В городских котельных жгли бумаги архивов, которые не успели вывезти, так что над городом летали листы горелой бумаги. В конце октября Егор Васильевич был в Коломне, зашел на рынок, и в этот момент над городом пролетел немецкий самолет – он на бреющем полете заложил вираж над кремлем, снова прошел над рынком, дал пулеметную очередь по людям. Возникла паника, все побежали кто куда, а летчик сбросило над толпой листовки, и улетел восвояси. В листовках немцы сулили скоро прийти, призывали арестовывать комиссаров и совработников. Но и без их призывов люди готовились к худшему: из домов и квартир убирали все приметы «советского» - помойки были завалены портретами, книгами, почетными грамотами и тому подобным добром. Что можно сжигали, в выгребных ямах топили значки, всякие там бюстики, сувенирные предметы с советской символикой, которых в каждом доме скопилось немало.

Запасались всем, что можно было купить без карточек –  по опыту гражданской войны хватали соль, сахар, керосин, спички, мыло, крупы. Ситуация была смутная, никто не мог поручиться за то «куда кривая вывезет». Ходили слухи о том, что разведывательные отряды немцев видели в Зарайске, до которого было всего тридцать верст. Прямо позади дома Сорокиных, возле паровозного депо станции, развернули орудие зенитного дивизиона. Немецкие самолеты бомбили станцию «Голутвин» и окраины Коломны, те, что были ближе к железной дороге, но особенно не усердствовали – ни завод, ни оба коломенских моста – через Оку и Москву-реку, они не атаковали. Но они каждую ночь шли на Москву, и дальнобойные зенитки дивизиона били по ним. От пушечных залпов старый дом ходил ходуном, и все боялись, что он рухнет.

Оборудование завода было погружено в эшелоны, и отправлено в город Киров ещё в сентябре, цеха минировали, готовя к взрыву в случае подхода немцев, а инструменты и оборудование, оставшиеся на заводе разрешили разбирать по домам, «чтобы не досталось врагу». Так же раздавали картошку, свеклу и морковь – баржи с овощами стояли на Москве-реке у заводского причала.

Семьи рабочих ожидавшие отправки в Киров сидели в эшелонах, но дороги были перерезаны немцами, и не ясно было в каком направлении двигаться, чтобы покинуть Подмосковье. Все отъезжавшие члены клана «семьи Авраамовой» свезли мебель и громоздкие вещи к деду с бабкой на Путевую улицу. В эти дни, кое-кто из тех, кто оставался в Коломне, самовольно «улучшали жилищные условия» занимая брошенные квартиры эвакуированных – этого никто не запрещал. Да и кто бы мог запретить?! До того ли было? Тогда вообще никто не знал, что и как будет.

Вместе с остальными отъезжающими в последнем эшелоне, отправлявшемся на Киров, кантовалась Вера Графова с годовалым Серенькой на руках и восьмилетним Аликом. Тот было пошел в школу в сентябре, но какая уж там была учеба – через несколько недель школу заняли под госпиталь. Учеников перевели в другую, где их набили сверх всякого комплекта в смешанные классы, но и там учиться не пришлось: мать собралась ехать к мужу в Киров, и школу пришлось бросить. В ожидании отправления на север, эвакуировавшиеся семьи рабочих и служащих  куковали в поезде, стоявшем на заводских подъездных путях, в так называемом «Зеленом садике» рядом с центральными проходными – деревья старого заводского сквера хорошо скрывали его от вражеской авиации. До родной Путевой улицы было рукой подать, и время от времени «сидельцев» навещали старики Сорокины, подкармливавшие Веру и детей – чтобы их снабдить в дорогу зарезали несколько кур, собрали, что могли, но этот запас старались не трогать, поскольку никто не знал, сколько времени займет дорога. Уходить от вагона было опасно, поезд время от времени трогался без всякого предупреждения, но потом снова возвращался на станцию.

***

Так продолжалось до тех пор, пока фашистов не отогнали от одной из железнодорожных линий, и заводской эшелон, петляя окольными маршрутами, всё же выбрался на нужную трассу. Путешествие на север по железной дороге  заняло несколько недель, в течение которых людям только дважды выдавали горячую пищу на станционных «котловых пунктах» - на долю Графовых выпадали полведра жидких щей и немного хлеба, остальное время жили «на своих лепешках». Только в начале декабря, эвакуированные приехали в Киров, где уже вовсю шла работа по налаживанию производства самоходных орудий и танков. Там же в Кирове оказалась и сестра Веры, Елизавета, муж которой так же эвакуировался  с заводом. Позже, в 1942-м году к ним присоединилась и третья сестра Клавдия, перебравшаяся со Стасиком и маленькой Ритой из Архангельска.

Её муж, капитан Иванов, в июне 41-го, забрав семью из Коломны, отвез её в Архангельск, где служил, а оттуда его отправили в распоряжение командования. Тогда же летом он едва не погиб в первом же бою, когда ему дали задание выйти на связь с отступавшей армейской группой. Капитан  выехал к месту обусловленного по рации рандеву на легком броневике, но в точке встречи никого не застал. Он приказал повернуть назад, и дорогой они напоролись на немецкую разведку, пробиравшуюся кюветом шоссе. Шофер первый заметил врага, сумел проскочить, а растерявшиеся немцы успели только бросить несколько гранат, по счастью осколочных, разрывы которых не причинили вреда экипажу – броня выдержала и попадания пуль и гранатные осколки.

Тем летом капитану Иванову довелось выходить из окружения, а в сентябре его ранило осколком в ногу, и Анатолия Ивановича отправили в тыловой госпиталь. Человек опытный, послуживший, капитан Иванов сумел обернуть дело так, что попал в Архангельск, в тот самый госпиталь, в котором работала его жена. В эту пору Клавдии Егоровне пригодился опыт гарнизонной жизни – жен комсостава на всякий случай обучали на курсах санитарок и медсестер, и вот когда началась война, все эти знания оказались востребованы.

После того как Анатолий Иванович снова отправился на фронт, Клавдия Егоровна решила ехать в Киров, где кроме сестер была и другая родня  – ведь большинство их коломенских родных и знакомых работали на заводе, вывезенном в Киров.

Эвакуация

Моим предкам повезло – дом, где их поселили, стоял прямо подле завода, и был подключен к заводским системам электричества, водопровода и парового отопления. Тем, кто жил в городе дальше, в домах с дровяным отоплением и без воды, приходилось много хуже. Местное население было не больно радо нашествию «чужаков», которых подселяли в дома и квартиры, «уплотняя жилплощадь» до последнего предела. Жили «впритирку», в одной комнатенке по несколько человек, ютились и в коридорах и в кладовках, и вообще где можно было в тепле голову приклонить.  Что будет дальше, никто особо и не задумывался – некогда было: рабочий день 12 часов, без выходных. За малейшую провинность на производстве следовало самое страшное наказание - «снятие брони», что равнялось автоматической отправке на фронт. Но для многих жизнь в тылу казалась страшнее фронтовой, и они уходили добровольцами, часто добиваясь этого путем хитрых комбинаций.

В отечественной пропаганде такой порыв подавался как проявление патриотизма, и это верно – ведь шли в бой, а  не на гулянье – но верно лишь отчасти. Полным ханжеством будет снова умалчивать о том, что многие шли добровольцами на фронт, чтобы спастись от голода и невозможных условий жизни военного тыла. Особенно тяжело было бессемейным, молодым – их быт был устроен меньше всего, невеликая квалификация не давала много заработать, в тылу их мало что держало, да и азарт молодости играл свою роль – именно молодые и рвались на фронт, прежде всех остальных. В нашей семье «сбежала на фронт» Лидия Комарова – дочь Анны и Сергея Ивановича, живших в Москворецке. Она училась в московском пединституте, который эвакуировали в Кировскую область, в город Уржум, где у студентов не было ни кола ни двора. Паек им шел маленький, приработков никаких. Вот и пошли они массово записываться в добровольцы, чтобы не околеть с голоду. Последнее замечание имеет прямое значение  - зимой 41-42 годов в Кирове был настоящий голод. На рабочую карточку полагалось от 800 гр. до килограмма хлеба, на детскую карточку приходилось 400 гр. -  это была основная еда. Большинство остальных продуктов так же отпускались по карточкам, строго нормировано и только в магазинах, к которым люди были «прикреплены». То есть за деньги и по карточке, но не «в своем магазине» купить было ничего нельзя. Существовала целая система замены товаров «приравненных» один к другому, и на нужный товар надо было ещё «попасть». Словом, «отоваривание карточек» было целое искусство, которым владели далеко не все. После изнурительного рабочего дня, длившегося половину суток, отстаивая в огромных «хвостах» у магазинов, рабочие тут же и падали замертво – такими картинками никого было удивить нельзя. От полной бескормицы выручало… пиво! Его было много, и продавалось оно без всякой нормировки, в розлив, а пивко продукт весьма питательный.

Ещё был рынок, но его цены «кусались» - там крестьяне сбывали излишки подсобных хозяйств, но настоящими хозяевами рынка были перекупщики, спекулянты и уголовники, имевшие «дела» с деятелями торговых баз, интендантами и прочими «бойцами тыла». На рынок шли, когда уже совсем «подпирало»  - несли вещички, что увезли из дома ценного. Наша семья отнесла на рынок привезенный из Коломны патефон с пластинками – за них дали пуд муки. Это было богатство! Муку заваривали соленым кипятком, заправляли конопляным маслом, которым отоваривали «жировые» карточки в том магазине, к которому наши были «прикреплены». Когда по тарелкам разлили первую порцию этого варева, её схлебали моментально. Прикончив тарелочку похлёбки-«заварихи», сыто отдуваясь, муж Елизаветы, Константин Иванович Ершов, работавший на заводе токарем, удивленно мотая головой, сказал, обращаясь к моей бабушке, потчевавшей гостей:

- Вот Верушка и дураки же мы были до войны - такую вкуснотищу  не ели?!

Обычный рацион Константина Ивановича состоял из хлеба с кипятком и солью – ему до дома идти было далеко, и в сильные морозы, после смены он отсыпался у Графовых. Перед сном съедал полбуханки черного хлеба с крупной солью «бузум», а встав, доедал суточную норму с той же солью, запивая кипятком, после чего уходил на 12 часов работать. Там на заводе рабочих подкармливали по особым талонам в заводской столовой, но всё едино это была «очень жесткая диета», которая в сочетании с изнурительными нагрузками, совершенно выматывала людей, выжимая из работяг все соки.

Чтобы поддержать детей, получавших минимум по «иждивенческим» карточкам, в заводской в столовой №7 их кормили по талонам. Эти талоны давались родителям в профкоме, и получить их считалось большой удачей. Собственно Графовым в этом смысле пофартило только один раз все время житья в Кирове, но всё ж таки Алька Графов  в течение месяца «подъедался» при заводской столовке.  Офицерские дети кормились отдельно – двоюродный брат Алика, Стасик Иванов, отец которого, уже подполковник Иванов, сражался на фронте, имел пропуск в особую городскую столовую, где поддерживали детишек комсостава РККА. Мать Стасика, тетя Кланя, нигде не работала, а жила тем, что получала по аттестату мужа-офицера. Летом 1942-го года детей работников заводов отправили в пионерские лагеря, расположенные по Вятке, что тоже было родом некоторого «облегчения положения» работавших родителей.

С той же целью весной 42-го выделили рабочим землю, помогли семенной картошкой, и всё так же работая на заводах, люди умудрялись обрабатывать свои огородики, а осенью практически все уже были «со своей картошкой». Это уже было что-то! К тому времени люди понемногу приспособились к ситуации: научились подрабатывать, узнали, где можно чего-нибудь полезное подтибрить, достать, «махнуться шилом на мыло» – меновая торговля была в большом ходу.  Уже упоминавшийся Константин  Иванович из Коломны прихватил охотничье ружье, и теперь, когда было время, постреливал птиц – тогда попробовали есть и ворон, и грачей, и голубей, что удавалось подбить, все ели не привередничая.

Хуже было с климатом – Киров, бывшая Вятка, совсем не курорт, известное место ссылки. Первым свалился Володя Графов – ослабленный  недоеданиями и  переутомлением он заболел воспалением легких и буквально «горел»: градусник, зажатый в его кулаке, показывал 42 градуса! Едва поправился муж, стала болеть сама Вера – пошли язвы на ногах, и военный врач, к которому удалось попасть на прием,  порекомендовал уехать на родину. Ещё прежде того в Коломну уже «откочевали» две её сестры с детьми – немцев отогнали от Москвы уже довольно далеко, а в отчем доме, в родном краю выживать было не то чтобы легче, но все как-то надежнее. В 1943-м году вслед  за сестрами подалась и Вера с детьми, а муж остался в Кирове – работников оборонного производства никто не отпускал, они были «приписаны» к заводам, и произвольно менять место работы не могли. Не желавшим продолжить работу был открыт только один путь – в армию, на фронт, откуда косяком летели по всей стране «похоронки», как называли извещения о гибели.

***

В Коломне жизнь так же была не сахар – работы не было, это означало иждивенческую карточку для  Веры, а много ли на неё выходило?! Сестра Елизавета в дом к отцу попала, потеряв квартиру, оставленную во время эвакуации – там поселились чужие люди. Теперь под одной крышей в доме Сорокиных снова собрались три сестры – у Елизаветы, Веры и Клавдии на руках были малые ребята, но Иванова жила на аттестат мужа-офицера, и ей было несколько легче. Жизнь в доме была устроена весьма сложно – у деда Сорокина и повадки такой было не заведено, чтобы содержать всю эту ораву. Жили вместе, но сами по себе. В хозяйстве  держали корову  – рыжая кормилица Красавка давала по ведру молока с одной дойки – но молоко продавали, и семьи дочерей покупали его «на общих основаниях». Картошку варили в одном большом чугуне – конфорка у печи была одна – но выкладывали каждый свою слоями, а между ними клали лучинки, отделяя свое от чужого. Пользуясь военной неразберихой дед «прирезал» к усадьбе ближний к дому кусок пустыря, и засаживал его картошкой - тогда для этого использовали любой клочок земли, и власти не преследовали подобную предприимчивость. Урожаем с этого огорода дочки и их дети не пользовались, они получали свои участки, которые им выделяли власти в разных местах: один год сажали «на Шику» -  по озерской ветке железной дороги, другой год около села Протопопова. Урожай ссыпали в общий погреб, но в разные углы.

Дети ходили к железной дороге, и там где шлаковались паровозы, выбирали из шлака несгоревший в паровозной топке уголь – им отапливали дом. Старший сын Елизаветы, Левка Ершов, по кличке «Ёрш» был 1928-го года рождения - в 1943-м году пятнадцати лет от роду пошел на завод работать токарем. Он так и не вырос больше – каким был в 15 лет, таким и остался. Но «Ерш» был парень боевой, хваткий, настоящий «старшак» для своих двоюродных братьев Алика и Стасика. Его заработки сильно поддержали мать, у которой на руках были трое ребят. Именно Левка Ерш прибежал утром 9-го мая 1945-го года с завода с криком: «Победа!» - у Сорокиных радио сроду не было, а на заводе перед сменой объявили о капитуляции Германии. Вот то была радость! К работе в тот день никто не преступил, хотя никаких указаний не было, как-то вот так само собой получился праздничный день – первый с 1941-го года.

Но праздники миновали, а нужда и лишения никуда не делись. После войны мужа Веры отправили сначала в Харьков - восстанавливать тамошний завод, а потом в Германию – победители вывозили оттуда все что можно, и Владимир Сергеевич участвовал в демонтаже бабельсбергского локомотивного завода, оборудование которого стало основой для возрождения коломенского завода на прежнем месте.

Несмотря на радость победы, жизнь к лучшему повернула куда как не сразу – с работой было всё так же трудно, а главное голодно. «Наших» сильно выручало умение Веры шить – от «старого режима» в доме Сорокиных оставалась  швейная машина «Зингер» с ножным приводом (этот агрегат ещё я застал) на нем бабушка перешивал вещички людям, переделывала что-то из военного обмундирования. Тогда каждая тряпочка была на счету, и это ремесло так же кормило – перешитое, перелицованное продавалось на толкучем рынке, который разросся в те дни возле городской заставы, подле кладбища – это место теперь ограничивают улицы Октябрьской революции, Кирова, трамвайные пути и здание «Дома торговли». Кое-что присылал Графов. Так вот и жили.

Подспорьем для вечно голодных людей стала соя: в здании фабрики кухни  за «Садом дворца», открылся соевый завод. Сначала этот завод перерабатывал сою в пасту – её ели так, но этот продукт был очень тяжелым для переваривания. Позже из этой пасты пекли пряники, а из фасоли делали консервы – «соя в томате». Все это можно было приобрести без карточек и по умеренным ценам. В «коммерческие магазины» торговавшие без карточек обычные люди не совались – там цены «кусались».

Мальчишки того поколения играли в опасные игрушки.  На завод для переработки металлолома приходило много оружия подобранного на полях сражений - из тысяч винтовок можно было подобрать вполне рабочие экземпляры, а их переделать в обрезы. Очень ценились пистолеты и револьверы. Патронов было - сколько хочешь, любых марок и калибров. Но все это были не более чем игрушки – никаких особо серьезных происшествий с этим оружием  не происходило. Родом валюты стали эсесовские кинжалы, перстни, всякие другие немецкие «цацки» вроде медалей и орденов. Немецкие каски меняли на булочки – у каждого уважающего себя пацана должны были быть все эти предметы.

А ещё всех свел с ума трофейный кинематограф: в клубе Зайцева, как переименовали бывший рабочий театр, крутили немецкие и австрийские фильмы, а потом пошел чистый Голливуд, и вот тут-то все «почувствовали разницу» между «Волга-Волга» и «Тарзаном»! Мальчишки выли на разные голоса, прыгали с деревьев на деревья как настоящие «дети джунглей», вместо лиан протаскивали веревки, качаясь на них и совершая перелеты. От всего этого голливудского кинопомешательства нам в наследство осталась одна только «тарзанка», которую можно видеть на берегах любой русской реки.

В качестве «трофеев» из поверженной Германии «Граф» привез хороший приемник марки «Телефункен», ставший настоящим любимцем семьи. Возле него собирались вечерами, чтобы послушать «радиопостановки» - это на долгие годы было любимейшее развлечение семейства. Но прежние радости так же не оставили – любили читать в слух, по очереди. Чтение было занимательное – скажем, популярен был Мопассан, отдельные места которого слушали, смущенно хихикая,  так же как и отдельные моменты шолоховской повести «Они сражались за родину».

***

Привезенные с войны трофеи оживили рынок, кое-какая торговлишка зашевелилась, но все это делалось в глубокой тайне, практически подпольно, потому что на каждый заработанный рубль нацеливался местный «фининспектор» - этих «финов» боялись и ненавидели. Не дремало и «всевидящее око» – участковые милиционеры - а уж если они давали промашку, то соседи не упускали случая  написать «куда следует». Повальное стукачество было тоже нормой жизни. Вот, к примеру, настанет пора резать поросенка – выкармливать его государство не возбраняло, но обязательно требовало сдавать свиную кожу. Как же солить настоящее сало без шкурки?! Но кого это волнует? Приходилось все делать конспиративно, применяя всяческие хитрости и приемчики, позволяющие забить визгливую животину в густонаселенном поселке, так чтобы свинка не пикнула, в тайне разделать тушу, мясо с салом засолить и спрятать.

Чтобы свинья не визжала, перед забоем ей в пасть пихали вязкое тесто, и пока она не прочистила глотку, её резали. Потом тушу надо было опалить – прежде это делали, обложив соломой, но позже достать соломки в Боброво было уже нельзя, да и стоило только запалить её, как на дым и запах паленого тут же прибегали пожарные, которым «сигналили» бдительные «доброжелатели». В самом лучшем случае от пожарных удавалось откупиться, в худшем, составлялся протокол, являлась милиция, и приходилось сдавать шкуру, а это считай полгода трудов по выкорму свиньи, оканчивались неудачей.

Но, голь на выдумку хитра, люди приспособились и к этому: вместо соломы стали для опалки употреблять керосиновые паяльные лампы и примуса. Заперев ворота, выставив  женщин или подростков «на стрему», закрывшись в сарае, тушу свиньи палили, разделывали, сразу заносили в погреб под сараем, солили в приготовленных бочках. Потом, опять же втихаря, жарили «свежатинку» - печенку с луком и шкварками – под такую закусь выпивали не мене литра «белой» и отдыхали от трудов, впадая в состояние, которое проще выразить словами поэта Маяковского, сказавшего несколько по иному поводу: « и жизнь хороша, и жить хорошо»!

Но не бывает так, чтобы всегда получалось удачно. Вот раз, дело было ещё до войны, пошел Егор Васильевич к Ершовым, чтобы помочь зятю поросеночка завалить. Как уже говорилось, до войны семейство Кости Ершова проживало в заводских домах на улице Партизан рядом с заводом. Поросят они держали в сарайчике на общем дворе, а потому надо было быть особенно осторожными. Начали дед с Константином Ивановичем хорошо – дали поросю теста, и пока тот чавкал, завалили и подкололи. Пошли готовить лампу и примус, чтобы полить, да решили для снятия стресса хлопнуть по маленькой. Пока выпили, пока то-сё, вдруг из сарайчика выскочил окровавленный поросенок, оказавшийся недорезанным. Хорошо калитка была заперта, и на «Партизанку» к самым проходным «недобиток» выскочить не смог, но бегая по двору, оставлял кровавый след и отчаянно визжал, привлекая внимание. Под стать тестю, Константин Иванович, обладая отнюдь не богатырским телосложением,  имел крайне вспыльчивый характер, и будучи охотником, первым делом решил добить поросенка пристрелив его из ружья. Дед еле удержал его от этого плана, постращав, что заслышав выстрелы, милиция прибежит тут же и выйдет ещё хуже. Добивали ножом и топором, благо что истекший кровью поросенок ослабел и упорного сопротивления не оказал. На счастье этой паре «забойщиков» власти не услыхали поросячий визг, а никто из соседей их не сдал. Во всяком случае, тяжелых последствий не было.

***

Так, вопреки препонам и всяким трудностям, жизнь продолжалась своим чередом. Люди умели и радоваться, и ценить то немногое, что имели, зная, что может быть и того меньше. В 1946-м Вера родила третьего сына, Витюшку, и снова работать не могла. В том году голод был, ещё страшнее, чем во время войны, и все уповали на «облегшение жизни трудящимся от государства», вкладывая в это смутное вожделение каждый свое. И дождались: в 1948-м году отменили карточки, но кроме пропагандистского треска, эта акция ничего не произвела – хлеб давали все равно нормировано, не более двух буханок «черного» и одного батона в руки. По военным меркам и то было богатство, но получить его было куда как нелегко. Очереди за всем стояли часами, а занимали их с ночи - чтобы управиться сменяли друг друга, «отстаивая» по мере возможностей.

Сведения о комиссаре

За всеми этими событиями прошли годы, в течение которых о существовании Леонида Ярхо в семействе Графовых-Соркиных как-то подзабыли – не до того было. Вспомнили только, когда встал вопрос о пенсии для его сына, который до поры писался Графовым, как и все дети семьи. Но из окольных  источников стало известно, что во время войны Леонид Ярхо «был в большом чине», и погиб, а потому его отпрыску положена пенсия. Кто-то подсказал Вере Георгиевне, и через военкомат были посланы запросы, которые дали немногое – оказалось, что семья Леонида Ярхо, жившая в Ашхабаде, погибла во время землетрясения  в 1948-м году, и тогда же сгинули практически все документы, связанные с его довоенной жизнью. Но тогда ж установили главное – политрук Ярхо, был комиссаром минометного батальона, погиб в марте 1942-го года, и его сыну действительно полагалась пенсия. Так в 1949-и году мой отец стал Альбертом Леонидовичем Ярхо, и государство положило ему порядочный пенсион, исправно платя деньги до совершеннолетия. Все дальнейшие попытки узнать об отце что-то большее у него не очень получились, верных сведений добыли немного.

Ситуация поменялась недавно, и произошло это совсем не случайно. Парадокс заключается в том, что с того момента, когда события переходят в разряд исторических, изучать их становится легче. Официально такой переход происходит 50 лет спустя после имевшего быть факта, и тогда с ним начинают работать профессиональные исследователи-историки, которые результаты своих работ публикуют. Немалое значение имеет и то, что по истечении полувека со многих документов снимается гриф секретности, да к тому времени копятся мемуары, воспоминания, и разного рода публикации. Наконец, за это время решаются вопросы чисто технического характера – удается разобрать архивные документы, относящиеся к эпохе. Но даже все эти благоприятствующие факторы ещё совсем недавно не избавляли бы того, кто решил искать информацию  о пропавших родственников от многолетних мытарств, и только появление Интернета, кардинально поменяло ситуацию. Глобальная информационная сеть сводит воедино все источники, и там где прежде была езда, ходьба и многодневное копание в бумагах, теперь заменятся набором нескольких электронных адресов, да введение данных в поисковые системы определенных порталов.

Именно так произошел настоящий прорыв в поисках сведений о нашем дедушке, когда в июне 2011-го года мой младший брат набрал данные на Леонида Григорьевича Ярхо в поисковой системе  «Общедоступного электронного банка документов», расположенного по адресу www.podvignaroda.mail.ru., который выдал результативную информацию. Оказалось, что наш дед был награжден медалью «За боевые заслуги», которую не успел получить! Вообще-то  командование представляло его к ордену «Красного Знамени», но дали медаль, а пока по штабам ходили бумаги Леонид Григорьевич погиб. Там же были помещены фотокопии наградного листа, с описанием того, за что именно он был награжден, остальное удалось собрать из других источников, а в результате получилось у нас вот что…

***

Работа товарища Ярхо на коломенском заводе была поставлена ему в большую заслугу. На тот момент ашхабадское депо – единственное во всем СССР - полностью перешло на тепловозную тягу, и республиканское начальство было очень довольно тем, что удалось обеспечить туркменскую дорогу надежными локомотивами, совершенно независящими от воды, с которой в пустынном краю всегда было очень туго. После возвращения из длительной командировки товарищ Ярхо получил повышение, став директором хлопкового завода в городе Керкичи, но уже в следующем году его перевели в республиканскую столицу, на должность управляющего «Гражданстройтреста». Стремительный карьерный рост увенчался новым назначением – летом 1938-го года Леонид Григорьевич стал наркомом (министром) автомобильного транспорта Туркменской ССР.

Его наградили почетной грамотой Президиума Верховного Совета ТССР «за успехи в деле строительства социализма в Туркмении». Словом, Леонид Григорьевич процветал, уверенно управляя вверенным ему  республиканским наркоматом, но когда началась война, он не счел возможным оставаться на руководящей должности в тылу.  Наверное, дед был настоящим коммунистом – в том самом «былинном» смысле этого слова: отринув все соблазны законного пребывания в глубоком тылу при хорошей должности, пошел навстречу смертельной опасности, чтобы защищать то, во что верил, чему служил.

Отказавшись от «брони», Леонид Григорьевич Ярхо 4-го ноября 1941-го года добровольцем ушел в армию. Ему присвоили звание «старший политрук» и направили в политуправление формировавшейся в Поволжье 3-й ударной армии, где он получил назначение на должность комиссара минометного батальона отдельной 37-й стрелковой бригады.

Общая ситуация той поры была такова – немцы стояли совсем рядом с Москвой; город был объявлен на осадном положении; ещё в октябре из Москвы эвакуировали дипломатический корпус и правительство; 7-го ноября состоялся тот самый знаменитый парад на Красной площади. Это были дни, когда решалось действительно «быть или не быть» - Москва держалась из последних сил, но и враг уже подвыдохся. Обороняющиеся  ждали подхода свежих резервов, и они пришли – в начале декабря 1941-го года 3-я ударная армия включилась в бои под Москвой, и тогда старший политрук Ярхо принял боевое крещение. Произошло это относительно недалеко от Коломны – батальон деда вместе с другими частями бригады был брошен против Каширско-Веневской группировки немцев на участке фронта, проходившем по Щекинскому району Тульской области. Как это было описывает наградной лист: «Товарищ Ярхо Леонид Григорьевич  - старший политрук, военком минометного батальона принимал активное участие  в формировании батальона и с первых дней боев нашей бригады руководил боевыми действиями батальона, показывая личный пример бесстрашия  и находчивости. В борьбе за деревню Захаровка 3-го декабря 1941-го года, при переходе врага в контрнаступление, когда отдельные группы нашей пехоты дрогнули, тов. Ярхо оставаясь на переднем крае обороны, огнем своих минометов остановил врага, тем самым удержав занимаемые бригадой позиции».

В ходе этих боев был остановлен рвавшийся к Кашире-Зарайску-Коломне генерал Гудериан, стремившийся обойти линии московской обороны по флангу, чтобы выйти в тылы Западного фронта. После того как 27-29 ноября немцев отбросили непосредственно от Каширы, Гудериан отчаянно контратаковал, и вот тут-то очевидно дедушкины минометчики под Захаровкой-то и попали в переделку, но устояли.

Более всего поражает динамика событий! Вы представьте: 1-го ноября  Ярхо министр автотранспорта республики находящейся в глубоком, теплом и сытом тылу, после 4-го ноября он попадает в Поволжье, где спешно формируют стрелковую бригаду, а спустя ещё три недели на передовой позиции у тульской деревни отражает контратаку немцев после бегства пехотного прикрытия, ведет встречный бой в заснеженных полях…. . Всего четыре недели жизни одного человека вместили  в себя столько всего и сразу! До того Леонид Григорьевич никогда не был военным, и вряд ли прежде ноября 1941-го года видел когда-нибудь миномет,  однако тов. Ярхо был из тех настоящих комиссаров, которые быстро «входили в ситуацию». В том самом первом для себя бою дед не дрогнул сам и людей своих удержал в должном состоянии, отсюда и последовал успех.

После боев под Москвой 3-ю ударную армию передали в состав Северо-Западного фронта, которому приказано было перейти в наступления на Великие Луки и Торопец, имея стратегической задачей обеспечение условий для  подготовки прорыва блокады осажденного Ленинграда. Судя по наградной реляции, минометный батальон старшего политрука Ярхо, вместе со своей стрелковой бригадой и всей 3-й ударной армией был брошен в район города Холм – до станции «Бологое» их доставили по железной дороге, а дальше был пеший марш, и командование бригады в представлении на награду пишет: «Марши от ст. «Бологое» до г. Холм в батальоне проделали без единого отставшего бойца». Этот переход осуществлялся в чудовищно трудных условиях – сильный мороз, лесистая, болотистая местность, плохие дороги, редкие населенные пункты. Во многих частях колонны растянулись на километры.

Старинный русский городок Холм на Псковщине оказался стратегически важен, поскольку там сходились многие дороги той местности, по которой вне дорог продвинуться было невозможно. Понимая всю важность этого пункта, немцы отчаянно обороняли Холм, а наши войска упорно атаковали. Им удалось войти в город, в ходе уличных боев захватить ряд районов, и окружить немцев, удержавших за собой холмский аэродром и район вокруг него. В городе шли упорные бои, временами переходившие в рукопашные схватки. В последних строках «описания подвига» в наградном листе сказано так: «.. В настоящее время старший политрук Ярхо Л.Г. сражается за город Холм. За боевые действия по разгрому врага тов. Ярхо Леонид Григорьевич достоин правительственной награды, ордена «Красного знамени»». Документ был составлен 22-го февраля 1942-го года, но военный совет фронта 9-го марта представление на орден «зарубил», постановив наградить медалью «За боевые заслуги». Указ о награждении вышел 12-го апреля 1942-го года, но к тому времени получать медаль было некому – 4-го марта того же года старший политрук Ярхо пал смертью храбрых. В семье сохранилось смутное предание, что дедушка погиб в бою с немецкими десантниками. Откуда попали к нам эти сведения, никто уже не упомнит – их вообще считали легендой – но теперь, когда документально выверен боевой путь старшего политрука Ярхо, легенда становится реальностью.

Своих «окруженцев» немцы снабжали, установив «воздушный мост», перебрасывая на самолетах Ю-52  боеприпасы,  продовольствие и подкрепления. Наши артиллеристы приспособились обстреливать транспортные «юнкерсы» на взлетной полосе, при взлете и посадке, подбивая порой до десятка  машин в день. Тогда немцы стали сбрасывать грузы на парашютах, а пополнение десантировать на больших планерах – опыт таких операций  у них имелся со времена боевых действий в Бельгии, на Крите и в Норвегии. Из показаний пленных, видно, что под Холм на самолетах из Дании был переброшен 386 полк 218-й пехотной дивизии, десантирование подкреплений на планерах, ещё больше дает право называть этих солдат десантниками. По крайней мере, для штурмовавших Холм советских воинов попадавшее в город немецкое пополнение являлось «немецкими десантниками». Очевидно, в бою с пытавшимися прорвать окружение изнутри немцами комиссар Ярхо и был тяжело ранен. Опять же по слухам, он умер в полевом госпитале, и был похоронен в братской могиле возле деревни Кулаково, откуда после войны его прах был перевезен на одно из воинских кладбищ города Старая Русса.

Грустный эпилог

В послевоенные годы старый дом на Путевой стал постепенно «расселяться». Уехала к мужу Клавдия Егоровна, в 43-м перебравшаяся к родителям, пока муж воевал, командуя фронтовыми частями, проведя всю войну «на передке». Про войну он рассказывал немногое, но откровенно, без всех украшений, так, как обычно не рассказывают о войне книжки и фильмы. Над произведениями советского искусства посвященной этой теме, Анатолий Иванович только смеялся, говаривал:

- Да разве же это так было?! Вот ставят тебе задачу: взять высоту такую-то, а у тебя полк, только что заняли участок фронта. Без поддержки авиации, после  15-минут артподготовки даешь команду – выводить людей из окопов. Какие там «коммунисты вперед»! Это в 41-м  командиры да комиссары первыми выскакивали, их тут же убивали, а солдаты разбегались. Потом умнее стали: ротные и комбаты, грозя оружием, пинками выгоняли солдат из траншеи, а уж потом выходили в цепь сами, и бежали позади, следя за тем, чтобы не залегли без команды. Вот выведут в первую атаку, а немцы хреначат по ним из всего, из чего есть. Конечно, под таким огнем цепи залягут, или опять в окопы вернутся. По телефону из дивизии мат-перемат: «Иванов, твою мать так и разъэдак – взять высоту! Как?! Тя чо бл…дь, учить надо!?? Знаю, что огонь, знаю, что мало артиллерии, а та падла возьми, иначе я приеду и тебя суку расстреляю!»  Вот и весь сказ. Запросто могли и расстрелять, чтобы свою задницу прикрыть – дивизионных тоже поди по телефону теребили из корпуса, а то из самой армии. И что делает комполка в таком случае? Ты на командном пункте наливаешь себе спирту, жахнешь, и щупаешь себя под челюстью – если ощущаешь щипок, значит ещё добавляешь. В подобных ситуациях очень важно перестать ощущать боль и всякие чувства, поскольку человек он же не изверг, чтобы в трезвом уме и полном рассудке людей на смерть гнать! Вот как чувствовать щипки перестаешь, так берешь взвод охраны, «особиста» с его людьми, кого там ещё из штабных и сам идешь командовать «на передок». Опять приказываешь поднять людей, их гонят, а они обратно бегут! Глаза у всех по семь копеек, ничего не понимают, бегут славяне от смерти! Разворачиваешь своих автоматчиков в цепь, и сам, свой рукой по бегущим из пистолета – одного завалишь, второго, третьего, ребята из автоматов начинают жарить по своим же… Те, разворачиваются и обратно несутся, в сторону немцев, а та бежишь за ними, гонишь…. . Больше трех раз такую штуку - гонять людей меж двух смертей – делать не приходилось, потому что в четвертый раз гнать было некого, от полка ошметки остаются. Докладываешь в дивизию о потерях, и тут уж если взял высоту, то хвалят, а не взял, так не расстреляют. Считается, сделали что могли.  Сменяют нас свежим полком, выводят в дальний тыл, на переформировку. Комплектуют личный состав, пополняют матчасть, и через месяц-полтора обратно на «передок», а там живешь до новой большой атаки, или немецкого наступления. Для тех, кто выживет, все повторяется  сызнова.

Интересно высказывался Анатолий Иванович о патриотизме, и побудительных мотивах служения родине, ради которой приносились такие жертвы:

- Вот видишь березу? – спрашивал он, когда разговор заходил на эти темы: - Под той березой мой пупок закопан – отец зарыл, когда мою пуповину отрезал. Значит вот это моя родина и другой не будет, а стало быть её надо защищать, потому что больше некому. Вот я её, эту самую березу, и что вокруг неё, защищал, как умел. А уж как вышло, то время рассудит…

Сражаясь за родину, как он это понимал, Анатолий Иванович, прошел всю Украину, штурмовал Карпаты, и через Румынию пришел со своим полком в Словакию, закончив войну в Братиславе, в звании гвардии подполковника, награжденный орденами Александра Невского, Красного Знамени, Красной звезды, орденом Суворова 3-й степени и медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над фашистской Германией». Из Братиславы часть Иванова перебросили в Манчжурию, где он воевал с японцами, но после уже пройденного им, Анатолию Ивановичу это и войной не казалось:

- Какая там война, когда комполка впереди колонны на мотоцикле едет в атаку, а враг сдается, поднимая руки, едва нас увидит!? Так, проформа, одна.

По окончании этой «проформы» подполковника наградили медалью «За победу над Японией, и  оставили служить в Иркутске в штабе Дальневосточного округа, после чего он вызвал семью к себе.

***

Из пяти сестер Сорокиных дольше всех в доме отца задержались Вера и Леля, у которых долго не было своих квартир, и им приходилось жить на положение квартирантов. Их подросшим детям, как им когда-то самим сильно постаревший Егор Васильевич рассказывал свою  старую мечту, как сказку:

- Купим мы барочку с дизелёчком, да сядем все на неё. А у дизелёчка краник такой – повернешь в одну сторону, он потише будет работать, в другую сторону если, сильнее. Да, и поплывем мы, значит, на той барочке по Москве-реке, в Оку и далее, к земле обетованной.

Для него землей обетованной навсегда остались Пирочи, всю жизнь рвался он туда душой - с тех самых пор как был на кухне «мальчиком», мечтал, вернувшись, зажить на родине в достатке. Ничего лучшего и представить себе не мог. Но внуки не вникали в эти тонкости душевных переживаний и были уверены в том, что дед просто спятил. Тем более, что под конец жизни головушка у Егора Васильевича и впрямь стала сдавать – он все чаще  путал времена и место, потом перестал узнавать жену и детей.

Бывало, спрашивал у Евдокии Фёдоровны:

- Ты чья будешь?

- Жена я твоя…

- Гм-м…

Посидев, вставал и начинал собираться, а на вопрос:

-Куда это ты?

Отвечал:

-Шагать надо. К матери идти.

Ему всё казалось, что он в гостях где-то или на заработках, и собирался вернуться домой, к маме, от которой его увезли в Москву двенадцатилетним. Как же наверное доставалось тогда Егорке, ежели и через шестьдесят лет он хотел вернуться домой.

Внуки-шкодники, зная, что дед головой повредился, всячески над ним шутили. Найдя его очередную заначку «со старого времени», подсунул старику царские пять рублей, а тот, считая их самыми настоящими деньгами, прямиком отправился «к черным мужикам» - в питейное заведение о котором мы ещё расскажем. Там над ним посмеялись, а он, выйдя на крыльцо долго рассматривал пятирублевую бумажку, недоуменно пожимая плечами.

Несколько раз за ним не уследили, и Егор Васильевич уходил, пропадал по несколько дней, но родственники его находили и возвращали. Последний раз ушел ночью -  хоть и без памяти был человек, а инстинктом дорогу нашел, и шел прямо к новому щуровскому мосту по шоссе. В темноте его не заметил водитель грузовика и налетел на старика. С переломанными ногами его привезли в больницу, а оттуда уже домой, где он вскоре и преставился. Внук Левка «Ерш» в модельном цеху завода сделал ему крест, который и теперь стоит над его могилой на старом кладбище.

***

Распивочная, в которой завершилась шуточка внуков над спятившим дедушкой, сыграла в жизни «семьи Аврамовой» далеко не последнюю роль, так как все без исключения мужчины клана были её завсегдатаями. «Черные мужики» для двух поколений заводчан было любимейшим местом, и рассказа о нем по праву должен занять свое место в ряду описания коломенских бытностей послевоенного времени.

Само её появление являлось своего рода небольшим чудом: на дворе стоял 1947-й год, советская власть пребывала во всей красе и строгости – одно слово «сталинизм» - а на Бобровской улице (ныне проспект Лебедянского), в пристройке к стене парикмахерской совершенно официально открылась частная лавочка торговавшая «распивочно и на вынос» горячительными напитками и пивом. Хозяин заведения был приезжий - житель славного города Кутаиси, Климентий Тимофеевич Бакучава. Он словно шагнул в реальность с картин Пиросмани: небольшого роста, толстенький, румяный, с пышными черными усами, кончики которых были лихо закручены вверх, Бакучава  неизменно носил телесного цвета чесучовую рубаху, подпоясанную узеньким «кавказским» ремешком с серебряным подбором, галифе, заправленные в мягкие сапожки, а всем другим головным уборам предпочитал расшитую бисером шапочку, вроде фески, которую коломенцы, по незнанию тонкостей, считали тюбетейкой.

Торговая точка Бакучавы была совсем не велика – всего 3 на 5 метров. Это пространство разделялось прилавком-стойкой, на котором помещался бочонок с водкой, бочка с пивом и противень всегда горячих пирожков с ливером. Позади прилавка, у стенки, имелась полка с образцами вин, но они не пользовались особым спросом. Обычный набор клиента был таков: 150 грамм водки, кружка пива и пирожок. Всё это стоило 10-ть рублей (при среднем заработке рабочего на заводе 750-1000 рублей в месяц). Вдоль стен приколочены были узкие, длинные полки, на которых только и помещались стакан да кружка.  Долго торчать у Бакучавы было не принято: зашел, «вмазал полтараста», закусил, выпил кружку пива, и топай, дай место другому.

По воспоминаниям людей, Климентий Тимофеевич человеком был веселым и учтивым – каждого уходившего он провожал присловьем, памятным ещё многим коломенцам:

- Будтэ любэзны, заходытэ ещё!

У Бакучавы были лучшие натуральные вина в городе – работяги их особо не жаловали, но если требовалась бутылочка настоящего вина «к случаю» шли к Климентию Тимофеевичу. Иногда за хорошим вином к Бакучава приходили женщины, и хозяин обслуживал их без очереди, буквально вылезая из кожи, в готовности услужить. Зная это правило, никто из мужчин не роптал, смирно ожидая, когда хозяин закончит дела с покупательницей.  Тонко разбираясь в сложных человеческих отношениях,  Климентий Тимофеевич помогал решать весьма деликатную проблему – заводские начальники в массе своей были людьми столь же простых привычек, что и рабочие, но ронять авторитет, «закладывая за воротник» в компании подчиненных им было не с руки. Чтобы не вводить одних в пустые затрудненья, а других в соблазн панибратства, Бакучава   сзади своей распивочной пристроил небольшую комнатку-чуланчик, где уединялись те, кто не мог себе позволить выпивать на людях.  Обычно этой комнатой пользовались руководители, рангом от заместителей начальника цехов и выше, а так же заводская «техническая интеллигенция», официально называемая «ИТР высших разрядов». Для них Бакучава держал грузинский коньячок.

Место для своего заведения «черный мужик» выбрал невероятно удачно: мимо него пролегал главный путь на Коломзавод, который тогда работал в три смены. Трижды в день по Бобровской проходили тысячи людей, возвращаясь с работы, и многие из них регулярно заглядывали к Климентию Тимофеевичу, чтобы «освежиться после трудов праведных». При таких благоприятных обстоятельствах бизнес «черных мужиков» процветал и вскоре Климентий Тимофеевич расширил свое заведение, за счет помещения парикмахерской, возле которой прежде ютилась распивочная. В делах Бакучаве помогала дочь Элико – дородная и громогласная грузинка, с таким же как у отца румянцем во всю щеку. Неслабую грудь Элико Климентьевны всегда украшал значок горного инженера, но где и за что она его получила, спросить никому не приходило в голову.

Семейство Бакучава совсем обжилось в Коломне – они купили дом на Пионерской улице, напротив детского садика. Теперь его снесли. Богатство Климентия Тимофеевича, щедрость и умение вести дела, превратили Бакучаву в городскую персону, и, скажем, когда он являлся в коломзаводскую баню, его визит производил настоящий фурор. Не менее трех банщиков суетились вокруг «черного мужика»: терли ему спину, окатывали из тазиков, заворачивали в простынку, исполняли все его поручения. За услуги Климентий Тимофеевич платил каждому банщику не менее 50-ти рублей – так он «купцевал», и это была одна из немногих возможностей для него открыто попользоваться своим богатством. Будучи человеком умным, как-то ещё «по-особенному» открыто швыряться деньгами Бакучава себе не позволял. Это спасало его от зависти людей и лишнего любопытства со стороны «тех, кому больше других надо».

Как именно Бакучава вообще уживался с советской властью, сказать весьма затруднительно. Изначально в городе бытовала версия о том, что Бакучава грузин, и вроде бы как Сталин не дозволял «наезжать» на своих соплеменников, кому бы то ни было, и по его милости они пользовались некоторой свободой в делах коммерции. Но вот уж и Сталин помер, и культ его личности развенчали, а дела Бакучава процветали по-прежнему.

Впрочем, «Черные мужики» были далеко не единственным частным питейным заведением в Коломне. Подобная торговая точка ещё с царских времен и НЭПа располагалась на углу улиц Уманской и Красногвардейской, в первом этаже двухэтажного дома. Несколько заведений функционировали прямо на центральной улице Октябрьской революции, и распивочная напротив коломенского аэроклуба, в народе звавшаяся «У Андрея», могла похвастаться особенным постоянным клиентом: туда любил заглянуть наш знаменитый земляк, герой Советского Союза, летчик Зайцев, который в закатные годы жизни прикладывался к чарке регулярно и весьма основательно.

На Вокзальной улице возле станции «Голутвин» вел торг напитками грузин по имени Костя, а у него работал земляк, Саша, носивший кепку-«аэродром» невероятного размера. Этот Саша бросил своего хозяина, и перебежал к Бакучава, став младшим партнером фирмы, после того как женился на Элико Климентьевне, которая в начале 60-х годов взяла все дела в свои руки. Это пришлось сделать из-за  того что постаревший Климентий Тимофеевич пристрастился к азартным играм и стал спускать в картишки слишком   много денег.  При Элико фирма стала больше торговать вином, поскольку государство ввело ограничения в торговлю водкой – вино «черным мужикам» привозили бочковое, из Грузии, и здесь они его реализовывали в розлив, с большой выгодой. Но это была уже «лебединая песня» знаменитого заведения. В 70-х годах все частные лавочки в городе позакрывались, прикрыли свое дело и Бакучава. Дом они продали, и уехали на родину, однако память о «черных мужиках» жива в Коломне и поныне, став частью городской истории.

***

Через несколько лет после смерти Егора Васильевича из дома на Путевой разъехались семьи дочерей – Коломзавод отдал под застройку район между сегодняшними улицами Щорса и Осипенко, там где отстроили Пединститут. После рабочего дня заводчане шли на стройку, возводя себя жилища. Так вырос целый квартал, в домах которого получили квартиры Графовы и Ершовы. Уехавшие на новые квартиры сестры и их семьи жили в близком соседстве, буквально через двор, но почему-то близко между собой не общались. Чаще встречались, когда приходили в гости к матери – это оставалось традицией долгие годы.

Несмотря на то, что пенсиишка у Евдокии Фёдоровны была 25 рублей, взрослые внуки забегали к ней чтобы «перехватить в займы» - верная своим правилам она всегда «держала квартирантов», а потому деньжонки у неё всегда водились, а на себя она почти ничего не тратила.  Отец мой, уже успевший отслужить в армии, остался жить у бабушки на положении квартиранта.  Прабабушка Евдокия Фёдоровна надолго пережила мужа, и я её помню очень хорошо.  На какое-то время клан держался вокруг неё – у неё «на квартирах» жила вся родня по очереди, и одной из квартиранток Евдокии Фёдоровны стала моя мама, приехавшая в Коломну после окончания МИИТа по распределению на работу в только что образовавший ВНИТИ – научно-исследовательский институт транспорта.

У такой рачительно хозяйки как Евдокия Фёдоровна всегда «в заначке» имелась заветная «чекушка», хранившаяся на предмет экстренного опохмела близких. В её погреб ссыпали картошку все члены клана, делавшие заготовки на зиму. Ходить «к бабке» было обычным делом. Там сходились члены «семьи Авраамовой» из тех, что жили в Коломне. Дважды в год соблюдался своеобразный ритуал – внуки сходились на Путевой, чтобы вскопать «бабкин огород» - тот самый участок, которой дед захватил ещё в военное время, да так и оставил за собой. Осенью все сходились, чтобы выкопать картошку.

Хоть было Евдокии Фёдоровне уже порядком за 90 лет – в семье точно не знали 94 или 96,  в бумагах была путаница – характер остался у неё все тот же, что и в молодости. Если ей начинали перечить, этот «божий одуванчик» стукнув клюкой оземь, говаривала:

- В этом доме я хозяйка, по-моему и будет!

Это главный лозунг людей «старого закала», именно такая позиция помогала им не сломаться, не доверять решение своей судьбы кому бы то ни было.  У их детей и внуков всё уже было по-другому.

Токари, сварщики, чертежница конструкторского бюро, инженер, представители других «заводских» профессий и специальностей, происходившие  из «семьи Авраамовой», все они были порядочные люди. По меркам своего времени, все они неплохо зарабатывали и жили «не хуже других», но в том-то вся и штука, что мерки эти были совсем иные, чем у Егора Васильевича и Евдокии Фёдоровны. Сопоставляя возможности разных поколений, получаем мы совсем простую историческую арифметику:   никто из членов клана, работая на заводе в советское время, не мог бы как слесарь Егор Васильевич Сорокин «при царе» содержать семью из шести человек, построить свой дом, откладывать деньги в банк и мечтать о своем деле. Уехать в поисках лучшей доли они тоже не могли – держала прописка, жилье, которое стало драгоценностью. Да и куда было ехать, если порядки и расценки в пределах советских границ были везде одинаковыми, а сама мысль о попытке покинуть эти границы считалась страшным преступлением, за которое могли покарать годами неволи, а то и вовсе казнить?!

Семейное наше гнездо – дом выстроенный Егором Васильевичем в 1910-м году – после  смерти Евдокии Фёдоровны в 1976-м году продали, но и по сию пору стоит все там же, на прежнем месте. Клан «семьи Авраамовой» давно рассыпался, разошелся по своим квартиркам, по городам и весям, и между собой не знается. На рубеже 80-х годов сошло в могилу второе поколение, от третьего сейчас остались считанные единицы, уже пошли потери и в четвертом. В отдаленных потомках Егора Васильевича и Евдокии Фёдоровны исчезло элементарное «желание хотеть», пропало стремление двигаться «вперед и вверх», в поисках лучшей доли. Никто из них уже не мечтает о «земле обетованной», потому что её у них нет – они даже не могут уловить смысл этого словосочетания, поскольку в большинстве своем являются потомственными безбожниками, и ровным счетом ничего не знают о стране, в которой живут, и наверное умрут. Вот именно в этом заключается самый печальный итог прожитого Россией века.

Назад Наверх